Анатолий опять с несвойственной ему нежностью поцеловал отца и мать и побежал по тротуару к школе, то исчезая в тени деревьев, то белея рубашкой в свете фонарей.

Вчера Александр Николаевич был уверен, что поступил правильно, дав Анатолию свободу в выборе пути. Сегодня же, когда Анатолий, вернувшись с восходом солнца, отсыпался, Александр Николаевич снова призадумался. «Сильная голова у парня. Тем более будет жалко, если он ею слабовольно распорядится… Да уж мое слово сказано. Разве что с Альфредом Степановичем поговорить, чтобы он еще маленько поруководил парнем?» — так думал Александр Николаевич, когда Варвара Константиновна настойчиво принялась заговаривать с ним.

— Нету моей власти теперь и над Анатолием. — Александр Николаевич показал пальцем в уголок за комодом, где были Лидочкины игрушки. — И в этом деле не в моей власти что-нибудь изменить.

— И эта болячка болит, — согласилась Варвара Константиновна.

— Я про Митьку говорю. Тоже с молодости большие надежды подавал. И при всех своих успехах в каком жизненном прорыве оказался… Убрали бы все эти игрушки: вернется внучка из лагеря — и сразу к воспоминаниям. А Митька?.. Вот съезжу для себя по Волге — к нему поеду. Сам.

— Так я тебя и пустила в разъезды. С врачами поговори сначала.

— А что мне врачи, жизни до ста лет прибавят? Сколько бы ни осталось жить, а я хочу жить так, как хочу…

— Постой, кажется, кто-то вошел…

В комнате появился совсем нежданный Артем.

— Здравствуйте, — сказал он, снимая парусиновую фуражку, и голос его дрогнул, — папа и мама, — он поцеловал и обнял мать, растерянно моргая выгоревшими ресницами.

— Вот и еще одна семейная проблема самолично заявилась, — сказал Александр Николаевич так, словно видел Артема только вчера. Он не встал навстречу сыну и не ответил на его поцелуй, лишь сунул руку в его ладонь.

Причины для обиды у отца были немалые. Уж больно настырен стал за последнее время сват Сергей Яковлевич. Недели две назад зашел он к Поройковым поутру, после ночной смены, как бы проведать, и завел разговор — сначала о здоровье Александра Николаевича, потом про то, про се поговорил и ринулся в атаку:

— Сноху-то, сват, видишь ли? Рожать ведь скоро ей. Подумай, как ей маяться со вторым дитем без мужа. Как бы работу бросать не пришлось. А ведь она нужный заводу человек.

— И детей вырастит, и для завода ценности не потеряет, — уклончиво ответил Александр Николаевич. — Что ж ей помочь, что ли, некому?

— То-то и оно, что есть, — подхватил сват. — Она вот все к вам, к Поройковым, значит, льнет… А ведь у вас у самих в детях прибавка, а сильная работница того и гляди из дома упорхнет. Думаю я, сват, по-отцовски приказать Виктории Сергеевне вернуться в родительский дом.

— Прикажи, прикажи, сват, — ответил Александр Николаевич и на том прикончил разговор.

В следующий раз, зайдя все так же, будто мимоходом с работы, Сергей Яковлевич обмолвился, что одобряет упрямство Вики и стоит решительно на стороне дочери. Потом он сказал, что в крайности даже благословит дочь на разрыв с мужем.

— Пойми, сват, дорогой мой, городскую жизнь на деревенскую менять — это все равно, что полжизни у себя отнять, — пояснил он свою решимость. — Это что же получается? Отец вовремя из деревни в город перебрался, чтобы детей в люди вывести. Дочь, значит, воспитал, до диплома довел, а она опять в деревню, и даже без всякой интеллигентной сельскохозяйственной специальности?

Александр Николаевич хотел было отделаться от свата молчанием, но тот продолжал, как бы вербуя его себе в единомышленники.

— Деревня — это что? Сколько лет — и все никак не устроится. Только начали сплошную коллективизацию — и сразу тебе на: головокружение от успехов получилось. И теперь вот все ошибки после культа личности исправляем. А Заволжье как было, словно в песне: «Пыль да бурьян», — так и осталось. Не зря же я в свое время из деревни-то переехал. Разве я обществу вред сделал? Не знаю… Только и в городе настоящий хозяин пользу приносит. Жди, когда вокруг города государственные парники и оранжереи понастроят… На колхозном базаре для меня всегда есть почетное местечко. Трудящемуся-то ведь питание нужно… — Разговор тогда прервала Варвара Константиновна, услав Александра Николаевича в магазин за молоком, а то быть бы скандалу…

— Ну, докладывай, — сказал Александр Николаевич, пристально всматриваясь в потного и пропыленного Артема.

Артем подвинул себе стул и сел так, чтобы видеть отца и мать.

— С Викой говорил… — сказал он страдальчески и робко. — Холодный разговор. — Бумажный репсовый пиджак, мятый, выгоревший и пропыленный, грубые и ободранные сапоги, несвежая синяя трикотажная «бобочка» — вся одежда на Артеме делала его самого необычайным, и пахло от него необычно — знойной степью и потом.

— То-то ты взмок весь, действительно как на морозе, — усмехнулась Варвара Константиновна.

Разговор с Викой у Артема был больше чем холодный; холодновато приняли его и отец с матерью. И его добродушное настроение, с которым он ехал к родным и горячо любимым людям, улетучилось бесследно. Он теперь чувствовал себя кругом виноватым и оттого растерянным.

Из писем матери и Вики Артем знал о внезапном повторном приезде Дмитрия с дочерью, знал, что Лидочка осталась жить у Поройковых, знал он также и о накрепко завязавшихся близких отношениях Марины и Сергея Соколова. Это все были тревожные вести. Жизнь семьи, как догадывался Артем, усложнялась. Но всего больше он тревожился за Вику. Он знал, что ему просто необходимо съездить к жене. Да в пору сева и всех последующих полевых работ невозможно было уйти хоть на день из строя совхозных механизаторов.

И вот, наконец, возможность представилась: из совхоза в областной город шла пятитонка, чтобы в речном порту взять отслужившие свой срок стальные тросы. С машиной директор совхоза решил послать Артема; уж больно совхоз нуждался в этих тросах, заполученных путем каких-то хитрых обменных комбинаций директора. Приближалась уборочная страда, и требовалась спешная поделка соломоуборочных волокуш. За тросами должен был ехать надежный человек.

Выехали с рассветом и вовсю погнали по степи. Лето на этот раз в Заволжье выдалось хотя и не с обильными, но довольно частыми грозами, а дня три назад «под налив» на целые сутки зарядил обложной дождик. В утреннем безветрии хлеба стояли чисто омытые и радостно зеленые. Они уже наливали колосья.

Артем сел не в кабину с шофером: там можно было запросто сдохнуть от бензиновой духоты, когда солнце по-настоящему зажарит, а трясся на навесной скамье в громыхающем кузове пятитонки.

Обширные заволжские поля обещали верный урожай и рождали у Артема ощущение победы. Он вспоминал, как Вика говорила, что, идя за трактором на пашне, можно начерпать из воздуха полный мешок пыли. «Этой осенью и решится наш спор, дорогая жена», — с лукавой нежностью думал Артем. Правда, он не знал, как покажет Вике свою победу: ведь ей скоро рожать и уж, конечно, ни сейчас, ни после родов ей не выбраться в совхоз. «Да ведь урожай — дело такое, что о нем весь народ будет говорить», — успокаивал себя Артем.

Он по-настоящему вникал не только в нутро тракторов и комбайнов, но и в самую сложную механику хлеборобства, коварную механику природы, которая то одаривает человека щедрым урожаем, то начисто уничтожает его огромный труд. Нынче вид многообещающих полей Заволжья свидетельствовал о том, что механизаторам, после таяния обильных зимних снегов, удалось вовремя закрыть влагу в почве. Самая могучая сила природы, работающая на урожай, не смогла быстро испариться сквозь слой взрыхленной в пух земли, а должна была хорошо напитать посевы соками почвы. Недаром многоопытные степняки говорили, что выпавшие с запозданием грозовые дождички не спасли бы хлебов, если бы поля не насытились талыми водами еще с весны.

Теперь Артем благодушно вспоминал всю нервотрепку, которую пришлось пережить во время сева. Многое было сделано еще не так: и сорняки остались, и огрехи есть. Но, пожалуй, в минувшую весну в совхозе уже научились соблюдать основные требования агротехники. А совсем недавно оборонили поля от натиска такого пакостного врага, как клоп-черепашка.