— Хоп! Хоп! — кричат они с каюром якутом. Но у оленей ноги скользят, расползаются по гладкому льду под водой, и они падают. Я соскакиваю с нарты, предварительно обмакнув в воду ноги, обутые в торбаза, так, как поступали в подобных случаях герои северных рассказов Джека Лондона. Но прежде чем на обуви образуется спасительная ледяная корка, обжигающая холодом вода успевает дойти до ног. Ноги — как в ледяных колодках, я их уже не чувствую. Кое-как помогаю вытащить из наледи оленей, а потом беспрерывно бегу вслед за нартой. Только это спасает меня от окончательного отморожения ног, а вернее — помогло то обстоятельство, что от наледи оставалось пробежать всего лишь пять километров до ночевки.

Вот, наконец, и ночевка — десять заранее заготовленных шестов и место, расчищенное от снега.

Каюры распрягают и отпускают оленей кормиться, привешивая на шею более диким «чанчан» — метровые палки в виде галстуков. Я ставлю и натягиваю на шесты палатку. Разжигаю походную печку, употребляя для этой цели заранее наструганную из сухого полена стружку. Каюр молча приносит чайник, набитый мелким льдом.

— Надо строганинки с дороги покушать, — входя в палатку с тремя большими хариусами в руках, говорит Афанасии Иванович. Острым ножом он ловко срезает кожу с мерзлой рыбы обрезает ей плавники и быстро строгает от хвоста к голове по хребту и бокам. Тонкая, нежно-розовая завивающаяся стружка мерзлой рыбы падает в алюминиевую тарелку. Только сейчас я почувствовал, как голоден.

— Ну что ж, приступим? — Беру тонкую стружку, макаю ее в соль, и она тает во рту.

— Эх, с озерного чира строганины поесть бы, — мечтательно говорит Данилов, забирая с тарелки последний, еще не растаявший завиток рыбной стружки.

Я начинаю понимать, почему жители Севера считают это блюдо лакомством. И странно — стоит строганине растаять, как она превратится в скользкие, неаппетитные, невкусные кусочки сырой рыбы.

Печка-экономка гудит вовсю, распространяя благодатное тепло Занесены вещи. Мы сбиваем с обуви оттаивающий лед. Через полчаса, разогревшись, в одних рубашках, мы уписываем за обе щеки лепешки, заедая их кусками сливочного масла и запивая горячим крепким чаем. Лишь горящие лица да не оттаявшая еще обувь напоминают о дороге. У Афанасия Ивановича появляется благодушное настроение и желание поговорить со мной.

— В ноябре позапрошлого года, — рассказывает он, — я по этой дороге с уполномоченным ехал. Шибко мы торопились. Уполномоченному передали, что люди речной экспедиции утонули вместе с начальником. Катер их на порогах перевернуло. Осталось несколько рабочих. Нужно было их продуктами снабдить…

Очень спешили мы в тот день. Проехали десять кес[2] поздно вечером были уже в юрте старика Семена. А про Семена шла плохая слава: он скупой был, жадный и вороватый. Но дальше ехать невозможно было. Олени устали. Пришлось остановиться. Старуха Семена поставила на стол чайник. Мы выпили чаю, закусили хорошенько с дороги, угостили хозяев.

Очень спать нам хотелось. Уполномоченный постель разложил и скоро захрапел. Я не знал, что делать, меня знакомые якуты предупреждали, что у Семена плохо ночевать, можно совсем без продуктов остаться. А знаете, как в дороге без продуктов?

Вот я и говорю нашему каюру, молодому якуту, с которым ехал.

«Будем караулить по очереди?»

«Не могу, выпил, спать хочу». — И уснул.

Зло меня взяло на старика, спать хочется, а тут сиди, карауль, а он со старухой и не думает отдыхать, новости разные расспрашивает. Глаза у меня совсем слипаются. И рука болит, об лед обрезал. Вышел я на улицу. Мороз. Все развязано и раскрыто, больной рукой как следует не завяжешь, да и что пользы! Сума моя развязанная лежит на нарте, там главный наш продукт дорожный. Посмотрел я на нарту, в глаза бросился капкан на лисиц, всю зиму я его зачем-то таскал на нарте. «Дай, — думаю, — капкан в суму поставлю». Поставил, пришел в юрту и завалился спать. Уснул, как убитый.

Ночью слышу — кто-то меня под бок толкает.

«Спаси старика!»

Ничего не могу понять спросонок. Кое-как пришел в себя. В юрте полумрак, чуть тлеют угли в камельке. Надо мной склонилась старуха.

«Спаси старика», — шепчет и показывает, на дверь. А около двери топчется Семен и мотает рукой с капканом. Прямо за пальцы его прихватила моя ловушка. Как он ни старался скинуть капкан — ничего не выходит. Только кожу на руках ободрал. Места там глухие, старик никогда капкана не видел. Я испугался, быстро освободил старика, смазал ему руку йодом. А он все уговаривал меня, чтобы я никому об этом не рассказывал. Предлагал шкурки лисицы, горностая и белки и обещал, что никогда не будет воровать. Я никому про этот случай не рассказывал.

Перед отъездом уполномоченный Семену пятьдесят рублей дал, немного продуктов и пару белья оставил. Когда назад ехали, я захватил лекарства для старика, но рука у него уже заживала. Он еще раз поклялся, что больше не будет воровать. От знакомых я слыхал, что теперь у Семена не боятся ночевать. Продукты не пропадают.

Закончив рассказ, Афанасий Иванович снимает с кастрюли, крышку. В ней варятся куски оленины, чуть заправленные вермишелью и сухим луком.

— Мясо сварилось, можно ужинать, — говорит он.

Я не протестую, зная, что якуты любят есть чуть проваренное мясо.

После плотного ужина мы пьем чай. В деревянном подсвечнике, воткнутом посередине палатки, догорает свеча.

Утром в нашей палатке чуть теплее, чем на улице. В печи за ночь все прогорело. Осторожно отодвинув покрывшееся инеем одеяло, я вижу, как Афанасий Иванович, высунув из-под одеяла голые руки, накладывает в пустую печь дрова, зажигает их, открывает поддувало и быстро прячется под одеяло. Печка гудит, разливая тепло. Первым встает молчаливый каюр, отряхивает иней с палатки и ставит на печь чайник. За полотняными стенками слышен шорох, удары копыт, чмокание пришедших к палатке посолонцевать оленей.

До разведки осталось всего тридцать километров, из них: десять километров по ущелью «Капчагаю», как его называют местные жители. Ветер с гор изредка треплет нашу палатку. Мы стоим в затишье, а главный поток тяжелого холодного воздуха, скатываясь с плоскогорья по ущелью, гудит где-то в долине.

Стоит ясная погода с пятидесятиградусным морозом.

— Однако, вам с Кузьмой завтра не доехать до разведки, — говорит мне Афанасий Иванович. — В такой мороз «Капчагаем» нельзя ехать. Ветер большой. Ни человек, ни олень идти не могут. Прошлый год артельный транспорт вез груз на верховье реки и из-за ветра стоял здесь девятнадцать «дней, пока дождался туманного дня. Тогда утих ветер. И с Поповым мы здесь мучились, пять километров нас на льду катило ветром, узелок с золотом мы тогда еще потеряли.

Я особенно не возражаю Данилову, но про себя решаю хоть пешком, но добраться до разведки.

На другой день утром, попрощавшись с Афанасием Ивановичем (он везет грузы на Угольную), отправляюсь к разведчикам. Еду на трех нартах со своим каюром юкагиром Кузьмой Долгановым.

Первые десять километров, хотя и против ветра, мы едем сравнительно быстро. Пробираемся косами и протоками. Кузьма — молодой, тонкий хрупкий парень — то и дело соскакивает с нарты, погоняя оленей. Бежит он быстро, легко перебирая стройными ногами, обутыми в оленьи унты, и часто оборачивается ко мне:

— Ничего, начальник, доедем!

Но я вижу, что загорелое лицо его озабочено. На лице мелькает какая-то нерешительность и неуверенность. Небольшие карие глаза настороженно блестят, а ноздри широко раздуваются, будто он чувствует в воздухе приближение опасности.

Мы останавливаемся на кромке снега за мысом, а дальше вся долина, насколько хватает глаз, покрыта блестящим, будто отшлифованным, льдом. Только мы выходим из-за мыса на лед, как нас моментально отбрасывает сильным порывом ветра обратно, оба мы падаем, падают и олени, беспомощно распластавшись на льду. Кучей катимся назад, припертые ветром, останавливаемся у края реки. После этого мы с Кузьмой действуем осторожнее. Метр за метром, чертя ножами по льду и делая зарубки, мы движемся вперед. Порывом ветра меня вдруг неожиданно отбрасывает от нарт, и я беспомощно качусь, как футбольный мяч.