— Вот на устье этого маленького ключа мы всегда ночуем. Здесь хороший корм, — говорит Афанасий Иванович, останавливаясь около высоких тополей.

— Да здесь на всех тополях затесы и надписи!

— Каждый ночующий считает своей обязанностью увековечить себя на этих бедных тополях, — смеется Мика, читая надписи.

— Вот так номер! Смотрите, Иннокентий Иванович. Подлинный затес экспедиции Черского. Он здесь ночевал! Это же больше сорока лет назад!

Я внимательно рассматриваю почти заросший затес на большом тополе, сделанный синим карандашом… «Экспедиция Черского 189…» И внизу роспись начальника экспедиции.

— Да, похоже, что действительно расписался Черский.

— На обратном пути мы выпилим затес и привезем его на базу, — решает Мика.

Вечером за чаем у костра начинаются навеянные затесом Черского воспоминания.

— Старики рассказывали, — начинает Данилов, — у нас в крепости Черский с женой и сыном всю зиму прожил. Хороший был человек, душевный. Бедствовал сильно, провианта привезли с Оймякона мало. Далекий путь с Якутска. Большую плату взял за провоз провианта с них Кривошапкин, оймяконский кулак: сто рублей с вьюка — груженой лошади. А на сто рублей тогда можно было жирную лошадь купить, груженную пятью пудами масла. Вот какую цену бессовестный кулак взял, — горячился Афанасий Иванович. — Может, из-за этого человек голодал и заболел. Груз-то через Верхоянск для Черского так и не доставили… Так больного, говорят старики, его на карбас посадили. Письмо-завещание, рассказывают, он нашему священнику в крепости оставил на случай своей смерти. Чувствовал человек, что умрет, а дело свое не бросал. Святой был человек. Так и умер на карбасе. В устье Омолона жена его и похоронила. А Кривошапкин, говорили якуты, медаль от губернатора получил за постройку церкви в Оймяконе на деньги, которые у Черского награбил, — заканчивает свой рассказ Данилов.

Утром мы пробуем ключ, но» пока никаких результатов. Огорченный Александр торопливо нагребает гребком в лоток промытую гальку с косы. Его энтузиазм иссякает.

— Ты, Александр, неправильно берешь пробы, — говорю я ему.

Выбрав место под подмытым бортом на косе, заросшей травой и мелким тальником, я осторожно, вместе с корнями, широко захватываю гребком с поверхности косы породу, нагребаю ее в лоток. Помню, отец говорил мне в детстве, что трава, корни и мох на косе — это естественный трафарет для улавливания легкого косового золота.

Александр осторожно смывает поданный мною лоток.

— Ну, наконец-то я вижу первый значок золота. — с удовлетворением говорит Егоров, через лупу рассматривая дно лотка.

Видно, мы уже близко подошли к «верному золоту» Попова. Данилов говорит, что завтра в обед у ямы будем. Мы решили назвать этот ключ — Золотинка.

Теперь у нас разговоры только о пробе. Афанасий Иванович чувствует себя центром внимания и, удовлетворенно улыбаясь, уже десятый раз рассказывает, как они трудились с Поповым.

— Ты мне, Афанасий Иванович, скажи толком, много ли вы намыли?

Я замечаю, что рассказчик, желая доставить нам удовольствие, с каждым разом все увеличивает количество и величину намытых ими самородков. Александр, не замечая этого, каждый раз искренне удивляется.

— Вот это металл — «верное золото»!

— Ты, Александр, на приисках, что ли, родился? У тебя только и разговору о поисках металла, — спрашивает не без ехидства Мика.

— Какое на приисках — близ Чебоксар, в маленькой деревне родился, — простодушно отвечает Александр. — Один я у матери рос, после военной службы решил свет посмотреть, подзаработать и попал в Сибирь на старанье, вот с тех пор и хожу по тайге, все мечтаю найти богатое месторождение золота для народа.

Подкупленный бесхитростным ответом Александра и его искренностью, Мика невольно в тон ему говорит:

— Я, Александр, хотя тоже родился далеко от приисков, в Батуми, и золото видел только в ювелирных магазинах, сейчас с нетерпением жду завтрашнего дня, чтобы собственными глазами убедиться, что это «верное место».

На следующий день подходим к месту, указанному Афанасием Ивановичем. Быстро развьючиваем лошадей.

— Вот там мы работали с Поповым, — показывает он на десятиметровую террасу и начинает взбираться на нее. Обогнавший его Мика, взобравшись на террасу, с недоумением осматривается.

— Вот она, яма Попова, — тяжело дыша, говорит нам сияющий Данилов, показывая небольшую ямку, сантиметров пятнадцать глубиной. Около ямки — кучка вынутой породы, состоящей из растительных торфов. Всюду валяются головешки.

— Неужели этой ямке двадцать лет? — недоверчиво спрашивает Мика. — Даже головешки целиком лежат.

— Сухой климат, морозы и отсутствие гнилостных бактерий прекрасно сохранили их, — замечаю я.

— Здесь вот палатку ставили. А вот мой затес. Никто здесь после не бывал. Все так и лежит, — уверенно говорит Афанасий Иванович.

— Какая же это яма, здесь даже растительный торф толком не снят, — разочарованно протянул Александр, подойдя к яме с кайлом и лопатой, полный желания копать «верное золото».

— Вот здесь, Александр, углубляй пробный шурф, в метре от ямы Попова, а ее оставим как «вещественное доказательство», может, Цареградский здесь побывает, он ее и опробует, — говорю я, показывая место для шурфа.

Александр молча намечает кайлом метровый квадрат и быстро выбрасывает первые двадцать сантиметров растительного слоя, укладывая его в аккуратную кучку — проходку для опробования. На третьей проходке он недовольно бурчит, отгоняя рукой рой комаров.

— Мерзлота пошла, крепкая, как железо, надо пожогом оттаивать.

Пока Александр трудится, мы с Микой проводим геологическую съемку и опробуем устьевую часть долины реки. В обнажениях встречаются зоны пиритизированных пород. В пробах изредка вымываем ничтожные, чуть заметные на глаз значки золота.

На третий день с терраски спускается весь измазанный в глине, недовольный Александр и рапортует:

— Товарищ начальник, шурф мною добит до скалы. Коренных пород скалы удалось взять две проходки. Общая глубина шурфа восемь проходок. Необходимо срочно провести опробование.

Мы все дружно носим в мешках пробы от террасы к воде. Александр тщательно промывает породы, начиная с нижней проходки.

— Промоем сейчас спаевую проходку, если здесь будет пусто, то дело наше — табак.

Промываем эту проходку — и только один ничтожный значок золота.

— Вот так «верное золото», вот так самородки! — разочарованно говорит Егоров, рассматривая чуть заметный на глаз значок.

— Выше, в торфе, золото будет, — уверенно говорит Афанасий Иванович. — Промывай дальше, Александр.

При промывке верхних проходок в одном из лотков вдруг блеснуло на солнце несколько ярко-желтых кубиков.

— Смотрите! Смотрите! Золото! Такое же и Попов здесь вымыл! — кричит радостно Афанасий Иванович.

— Какое же это золото! Это пирит! Теперь понятно, какое вы с Поповым в торфе золото намыли. Тоже мне золотоискатели! — с презрением, обиженно говорит Егоров, смывая с лотка блестящие ярко-желтые кубики железного колчедана.

— Ничего, будем продолжать работать и искать, — подбадриваю я расстроенного Афанасия Ивановича. Делаю затес на дереве и указываю день, когда мы вернемся сюда на обратном пути.

Закончив работы по реке Бочере, мы возвращаемся к яме Попова. Там застаем в полном составе партию Цареградского.

— А мы вас второй день поджидаем, чтобы вместе выходить из тайги, — говорит, здороваясь, Цареградский. — Подвело «верное золото» Попова? — смеется он. — Придется, видимо, самим искать.

— Это вы, ребята, для смеха что ли назвали ключ «Золотинка»? — вмешивается в разговор Степан Дураков, прораб партии. — Мы с Митькой Чистых до самой вершины весь ключ облазили, везде пробы брали, и все впустую, хоть бы один значишко курам на смех вымыли. Так и решили, что вы с Сашкой сослепу за золото пирит признали. Со зла ваш затес стесали и назвали ключ «Сатана».

— Мыть пробы надо умеючи, — спокойно говорит Егоров.