— Ясно, Валентин Александрович, — отвечаю я.

— Тогда действуйте. Ни пуха ни пера!

— До скорой встречи в тайге…

Утро. Мы только что проводили часть кунгасов, ушедших с Цареградским к месту постройки базы.

Ко мне подходит Данилов, вид у него расстроенный.

— Однако, начальник, лошадей нам колхозных поймать не могут. Дикие лошади. Куда-то ушли они. Только через неделю нам транспорт найти обещают. Что будем делать? Как поедем к яме Попова?

— Ничего, Афанасий Иванович, мы в эти дни займемся съемкой окрестностей крепости, а вы тем временем организуйте транспорт. Надо будет достать лодку и подняться вверх по реке.

— Это по Г….? Да что там искать, там ничего нет, — убежденно говорит Афанасий Иванович. — Так себе река.

— А кто ей такое некрасивое название придумал?

— Русские казаки, однако, так назвали. Давно это было, когда еще первые русские сюда пришли.

— Интересно. Ну, а лодку все-таки надо достать.

— Карбас можно арендовать на несколько дней у дочек попа. От брата лодки у них остались. Большой был охотник и рыбак — прошлую зиму простудился на охоте и умер.

Я беру на себя дипломатическую миссию договориться со старыми девами-поповнами насчет аренды лодки. Забрав «угощение», отправляюсь к их юрте. С удивлением обнаруживаю за изгородью большой огород. Две старушки лет под шестьдесят пять — семьдесят в темных сарафанах, повязанные одинаковыми платочками, аккуратно окучивают тяпками картофель. Заметив меня, они засуетились. Их лица, похожие на сушеные яблоки, засветились улыбками, задрожали всеми морщинками.

— Проходите! Проходите!

— Не бойтесь, шобачек нет.

Я здороваюсь со старушками и с удивлением рассматриваю ровные ряды картошки, аккуратные, хорошо прополотые грядки капусты, моркови, репы и редиса.

— Неужели здесь все это поспевает? — недоумеваю я.

— Выжревает, батюшка, выжревает, — говорит одна из старушек, поглядывая то на меня, то на сестру, которая, поминутно кивая головой, одобряет каждое ее слово. — Наш покойный батюшка, шарштво ему небешное, большой охотник до огорода был, шелыми днями в огороде трудилша. Тридшать лет тому нажад на швоей груди нешколько картофелин для ражвода тривеж. Как ш малым дитятей нянчилша, а огород, ражвел. Вот, почитай, тридшать лет пошле шбора урожая шошедям делаем подарки картошкой, капуштой, репкой. Едят и очень хвалят наш жа труды, а шами огородом не жанимаютша. Да что им! Шкот ешть, рыбы много, охота хорошая, беж огородов проживут, — убежденно заканчивает старуха, приглашая меня в юрту.

В юрте — полумрак. Висят невыделанные заячьи шкурки. Грязно и неуютно. В углу против камелька смутно виднеется несколько больших икон с темными, покрытыми копотью ликами святых.

— Вот труды нашего покойного братца, — говорит другая старушка, указывая на заячьи шкурки. — Нонешнюю зиму мученик преставился. Как без него мы, сироты, будем свой век доживать? Кто несчастных теперь, одевать, кормить будет? Кто обогреет, дров зимой нарубит?

Старуха, утирая слезы, садится за стол. Ее сестра уже развела в камине огонь и поставила чайник.

Мое внимание привлекает маленькое оконце, сделанное из каких-то желтоватых, неправильной формы кусочков, слабо пропускающих свет. «Неужели это слюда?» — думаю я. Не утерпев, встаю и подхожу к окну. Так и есть: окна сделаны из кусочков прозрачной слюды мусковита.

— Откуда это у вас в окнах слюда?

— Давно, еще в шаршкое время, купшы привожили иж Кыгыл-Балыхтаха вмешто штекла, — равнодушно говорит старуха, доставая из шкафчика чашки.

— Из Кыгыл-Балыхтаха! — удивляюсь я. — Да, там, говорят, ее где-то добывали. Давно это было. А не уступите ли вы мне это окошко? Я вам вместо него раму из стекла дам.

— Берите, хорошему шеловеку не жалко. Только на что она вам? Рама-то шо штеклом больше швету дает, — недоумевает старуха.

Итак, образец есть, теперь задача — найти само месторождение.

Чай готов. Я раскладываю свое угощение, в том числе и мои любимые конфеты «раковые шейки». Вдруг старушка, обиженно поджав губы, отодвигает их в сторону, брезгливо косясь на изображение ярко-красного рака.

— Таких богомерзких тварей мы не употребляем. Писанием запрещено. Щуку и налима тоже не вкушаем, на голове щуки крест, а налим на змея-искусителя похож, только собачек ими кормим..

Мои объяснения, что эти конфеты не имеют никакого отношения к ракам, не помогли, пришлось их убрать со стола.

Я договариваюсь со старушками, они охотно отдают в аренду на полмесяца карбас. Карбас оказался вместительной легкой лодкой с искусно нашитыми лозой бортами, со швами, залепленными смолой и шерстью. К карбасу привязана легкая, остроносая, плоскодонная лодочка, носящая странное название «ветка».

Утром мы грузим в карбас наше несложное оборудование, личные вещи и продукты на десять дней. Наша партия состоит из трех человек: я, коллектор Мика Асеев, страстный охотник и неистощимый весельчак, и промывальщик Александр Егоров, немногословный и степенный. Медно-красное лицо Егорова с широкими скулами сосредоточенно, он деловито осматривает уключины, пробует, как «ходят весла», проверяет, не течет ли где карбас. После погрузки я отталкиваю карбас, прыгаю в него и сажусь за кормовое весло.

Мы входим в речку с неприличным названием и начинаем глазомерную съемку и шлиховое опробование наносов. Река спокойно несет свою мутную воду, русло ее сильно меандрирует и делает почти замкнутые восьмерки. Днем так жарко, что нет даже комаров. Но к вечеру, когда жара спадает, появляются комары, с каждым часом их становится все больше и больше, и, наконец, они сплошной тучей вьются над нашим карбасом.

Наша лодка тихо двигается против течения. Мика весь превратился в слух. Ноздри его раздуваются, как у гончей. Руки сжимают двустволку «зауер» — предмет Микиной гордости, с которым он не расстается даже во время сна.

— Тише! Смотрите! Кто-то большой и белый шевелится в тальниках. Бараны что ли? — таинственно шепчет Мика, показывая на берег, покрытый редкой молодой порослью.

— Какие бараны? — огрызается Егоров. — Это же гуси пасутся! Целый выводок! Тоже мне охотники… — Он тихо подгребает к берегу. Мы с Микой, пригнувшись, крадемся к гусям, я — с «ижевкой», а он — со своим «зауером».

— Только бы не спугнуть! Осторожно! — по-гусиному шипит Мика, сгибаясь в три погибели.

Гусята настолько крупные, что их не отличить от родителей. Мы стреляем почти одновременно. Два гуся судорожно бьются на ярко-зеленой траве. А остальные с диким гоготом, махая крыльями, переплывают через реку. Несколько гусей, быстро юркнув, прячутся в густом тальнике.

— Да они не летают! Крылья еще не выросли! Ура! — кричит в охотничьем азарте Мика, размахивая своим «зауером» и выделывая дикие па. Перебравшись вброд, он исчезает в прибрежных тальниках. Один за другим раздаются выстрелы. Потом все затихает. Подстрелив двух притаившихся у берега гусей, я выхожу к реке. У меня уже кончились патроны. В спешке я забыл патронташ. На противоположном берегу появляется Мика, он с ожесточением, помогая себе коленом, старается закрыть «зауер». Выше по течению, наискось от Мики, в тальниках притаился гусь. Последним патроном я убиваю его и ехидно кричу:

— Мика! Кидай мне патроны. Тебе, видно, они без надобности. Я уж как-нибудь своей «ижевкой» добью остальных.

Стараясь закрыть ружье, он ожесточенно стучит прикладом о колоду. Раздается хруст.

— Так и есть, сломал личинку у замка! — яростно ругается Мика, перебираясь через реку. — Чертов Зауер! Кому нужна такая точная пригонка: попала чуть заметная пылинка, и — на тебе! — ружье ни открыть, ни закрыть. Таким ружьям только у платонических охотников на стене висеть.

Мика выпускает по адресу бедного Зауера весь известный ему запас крепких словечек и только тогда немного успокаивается.

С восемью убитыми гусями и сломанным ружьем мы возвращаемся к лодке. С этого дня целиком переходим на «гусиную» диету.