Хорошая, душевная песня гибла от жестяного скрежета. Я подумала, что там, внизу, стоит, наверное, и ждет Наталья.

И песня царапает ей душу жестяными когтями, и некому выключить равнодушную тарелку.

За ужином Настенька вдруг пронзительно посмотрела на меня.

— Я слышала, вы с Андреем Ивановичем в море идете?

— Да… Договорились сегодня.

С Настенькой мы видимся только за столом. Весь день она в школе. Там начался летний ремонт, поэтому у нас даже в чае вместо сахара — мел, а на лице у Настеньки белые веснушки известковых брызг. От этого она выглядит еще моложе и уж вовсе несерьезно.

Сегодня меня целый день не было дома, а сейчас я сразу поняла, что у Настеньки есть ко мне какой-то важный разговор. По глазам увидела.

— Вас, может, будут просить Иринку с собой взять — вы не берите!

— Кто будет просить? Почему — не берите?

Настенька быстро-быстро затеребила уголок скатерти.

— Ну… Мать ее… Знаете, рыбаки не любят женщин в море брать… А девчонка давно просится. Одну бы ее не взяли, а с вами… Но вы не берите, ладно?

— Совсем не понимаю — почему?

Настенька укоризненно сморщила губы — неужели нельзя без вопросов?

— Потому что я с Тоней дружу — вот почему! Они с Андреем Ивановичем пожениться собирались, а тут… Эта приехала. Нарочно ведь, нарочно она девчонку с ним посылает!

Я вспомнила белую ночь, живые солнечные лучи цветущих рододендронов, вспомнила глаза Натальи.

— Настенька, вы несправедливы. Они же любят друг друга! И никто тут ни в чем не виноват.

— Не виноват?! А Тоня как же? Дурочка она, я бы на ее месте давно в партком пошла! Пусть знает…

— Не пошли бы и вы. И ей не стоит идти.

Настенька оставила в покое скатерть и с интересом посмотрела на меня. Злости — как не бывало.

— А почему?

— Потому что разбитую посуду как ни клей, все трещины будут. Какая же это семья, если людей палкой друг к другу гнать надо? Я, например, считаю, что таким путем много зла делается. Ведь по-настоящему обиженная и слабая женщина жаловаться никуда не пойдет. А часто ли люди могут отличить настоящее горе от поддельного? Настоящее горе невыразительно и порой со стороны даже смешно. Трудное это дело — помочь человеку в любви.

— Так, значит, вы считаете… я не права? И не должна защищать Тоню? — Лицо у Настеньки стало совсем детским: внимательным, готовым поверить.

— Здесь — нет. Какая же эта защита — поддерживать в человеке чувство оскорбленного самолюбия? А ведь в любви это всегда так. Любовь — чувство хрупкое, оно умирает сразу, как только уходит вера. Обида и ревность живут годами, но ведь это уже не любовь!

Настенька вздохнула легко, поднялась из-за стола.

— Странная вы какая… Другие так не говорили. Ладно. Берите с собой Иринку. Я больше ничего не скажу.

…Но меня никто не просил. На согретой солнцем улице было пусто. Взрослые работали, дети убежали к морю или на сопки. Слишком долго все ждали тепла и солнца. Я пошла вверх — к домику Натальи.

За несколько дней кусты вокруг него разрослись еще гуще, домик совсем спрятался за стеной ольховника и цветущей белой спиреи. А возле дорожки уже выстроились красноватые стрельчатые ростки кипрея — ждали лета.

Я подошла к двери, постучала. За дверью торопливо прошлепали босые ноги. Она отворилась. На пороге стояла Иринка. Но по ее глазам я сразу поняла — ждала она не меня.

Иринка нахмурилась и потянула дверь к себе.

— Мамы нету… После приходите.

— Да я не к маме твоей пришла, а к тебе.

— А зачем? — Иринка все не отпускала двери.

— В море хочу тебя взять с собою.

Дверь изумленно распахнулась во всю ширину, и так же широко распахнулись глаза девочки.

— Верно? А когда?

— Сегодня.

— Ой!

— Ну так что же, пригласишь меня хоть в дом-то войти или нет?

— Идите… — Иринка совсем засмущалась и не знала, что сказать.

Мы вместе вошли в маленькую очень чистую кухню. Здесь топилась плита и пахло дымом. На окне в консервных банках росли красная герань, столетник и неожиданные здесь нежные лиловые цветы дикого прострела.

— Это ты тут цветы развела?

— Нет… Это мама. Она их любит. Ей бы только по сопкам ходить. А я море люблю. Я капитаном буду. Ведь можно же девочкам капитанами, да?

— Можно, конечно…

Иринка с трудом передвинула на плите тяжелую кастрюлю.

— Помочь тебе?

— Не… Я сама.

За моей спиной отворилась дверь, пахнуло свежим запахом молодой лиственницы. Я обернулась.

На пороге, согнувшись под низкой притолокой, стоял Андрей Иванович. Он держал, ведра с водой. В медвежьих темных глазах его была досада. Смотрел не на меня, на Иринку. Она потянулась к нему глазами, всем телом, но не сдвинулась с места. Вдруг взяла меня за руку и потерлась о нее щекой. Но я чувствовала, что это не моя рука, а его, и все, что она делает, принадлежит не мне. Глаза Андрея Ивановича потеплели.

— Подружились, значит? А я думал…

— Что вы думали?

— Да как сказать? Вы ведь из газеты, а у нас бабы уж так болтать любят — хлебом их не корми.

— А вы боитесь этой болтовни?

— Да нет. Не обо мне речь. — Он даже слишком выразительно показал глазами на Иринку — нельзя при ней говорить.

Я спросила:

— Можно мне Иринку с собой взять сегодня, не помешаем? Я ведь за этим и пришла…

— Вот это добро! Давно я ей обещал, да все не получалось как-то… — Он виновато опустил глаза.

Иринка вдруг сказала:

— Я за дровами схожу… — и вышла.

— Что же не получалось-то у вас? — спросила я.

Андрей Иванович сморщился, потер висок.

— Да с матерью-то ее мы вроде как в ссоре. Это я так… Девчонке помочь зашел. Наталье не говорите.

— А как же мне Иринку в море взять без нее?

— Сама поеду, сама! — раздался за моей спиной звонкий голосок Иринки. — И не надо мне никого спрашивать! Дядя Андрей ко мне пришел, верно?

Андрей Иванович молчал, смотрел в окно. Брови сошлись к переносице. Потом так же молча взял у Иринки из рук несколько корявых веток стланикового сухостоя. Нагнулся к плите, лицо побронзовело от огня.

— Верно. К тебе пришел…

Помолчав, глянул на меня искоса.

— Так вы с Иринкой приходите. Оденьтесь только теплее. Ночи у нас неласковые.

…Сейнеры уходили в предрассветную мглу. Рыбаки знают: на стыке ночи и утра бывает мгновение полной «слепой» тишины. В этот миг рыбьи косяки можно не только увидать, но и услышать. Шум сельдяного косяка напоминает шелест обложного осеннего дождя, падающего на воду. Среди обычных голосов моря его уловить трудно. Только перед рассветом, когда все затихает, людям слышно, о чем разговаривают рыбы.

Мы, я и Иринка, сидели на бухте каната и ждали. Небо было пасмурным. Серебристый свет белой ночи исчез. Море сразу похолодало и посуровело.

Мелкие волны терлись о борта сейнера. Низко стлались полосы тумана. Темноты не было, но не было и привычной дневной определенности предметов.

Каждый предмет притворялся чем-то другим. Бухта каната — лесным пнем, а свернутые сети чем-то напоминали согнувшиеся серые фигуры.

Полоса тумана и туч вдруг лопнула, как туго натянутое полотно, и мы увидели небо. На нем умирали звезды. Их гасил невидимый для час свет зари.

Иринка прижалась ко мне — стало холодно. Из мглы вынырнула чья-то фигура, знакомый голос спросил:

— Что, женщины, озябли? — Это Андрей Иванович. — Поговорил бы я с вами, да время не то. Тихо надо идти. Море будем слушать, авось сегодня нам рыбы и расскажут что интересное… Верно, Иринка?

Иринка потянулась к нему.

— А они только тебе расскажут, да, дядя Андрей?

— Да нет, отчего же? Доброму да умному всегда понятно, о чем рыбы говорят… Вот кто плохой, тех, верно, они не любят. Послушай. Может, и тебе что скажут. Сидите, однако, тихо. Ладно?

Иринка послушно закивала головой.

Андрей Иванович ушел. Мы снова остались одни. Все было прежним, но мне вдруг показалось, что нам навстречу что-то движется. Неуловимое, невидимое и тревожное.