Кусты кончились, камни — тоже. А текла перед ней речка в зеленых и синих берегах. Зеленая, высокая, словно бы тоже чуть синевой отливающая трава, а синее — цветы «собачьи язычки». Много их, не пересчитать, не сорвать, а дальше те же знакомые деревья вроде елок, и каждое тоже сверху донизу синими цветами увешано. Только цветы уже другие совсем, как елочные игрушки-фонарики. И тихо. Воды и тон не слышно.

Наташа так и стояла на одном месте, не понимая, что с ней происходит, почему ей так хорошо, пока не услышала, что ее зовут. Где-то совсем близко перекликались голоса. Много. И громче всех — папин: «Наташа!..»

— Папа, иди сюда! Что я тебе покажу-у! — крикнула Наташа.

И все шаги затрещали, заломались по кустам — к ней, а Наташа вдруг заплакала. И даже подбежавшему отцу объяснить не сумела, почему плачет, да он и не спрашивал, не до того было.

— Как же ты посмела уйти?! Кто тебе разрешил?! Весь поселок из-за тебя на моги подняли! — громко сердился отец.

Наташа молчала и всхлипывала. Слов не находилось, она была слишком мала, чтобы выразить то, что чувствовала. Она еще не знала: только раз открывается человеку синяя красота. И чаще всего в детстве, когда глаза еще не замутил дым городов и уши не разучились слушать травы. Увидев эту красоту, мы помним о ней нею жизнь, и, хоть никогда не встретим снова, отблеск ее охраняет и освещает наш путь.

— Это «ОН» меня позвал… — тихо сказала наконец Наташа. — Мне было скучно, и я пошла…

— Кто — он?

— Серенький такой… С полосками. Он добрый…

— Господи, так это же бурундук! — догадался отец. — Эка невидаль, их тут по кустам тьма-тьмущая живет! Что в них интересного?

Отец успокоился, дочь нашлась, и он жалел уже о потерянном времени, о том, что вместо веселого застолья пришлось бродить в чужой для него тайге. А Наташа молчала, потому что навсегда уносила в себе синюю красоту, которая боялась слов.