— Ну вот, — заметил фельдшер. — Теперь скажет, что у него нарты не в порядке. Опять уговаривай!
Когда они подошли, бригадир, средних лет чукча, лишь скользнул по Сергею быстрым взглядом и, стараясь ничем больше не выказать своего любопытства, повернулся к фельдшеру. Был бригадир широк и приземист. Впечатление это усугубляла одежда — свободная кухлянка с капюшоном, оленьи торбаса на ногах, меховые брюки. Лицо оленевода, темное, резко очерченное, казалось вырезанным из мореного дерева.
Куколкин разговаривал с бригадиром все в том же стиле, с той лишь разницей, что теперь пересыпал свою речь чукотскими словами;
— Эттык, товарищ Коравье! Здравствуй! Нужны твои олени — гынинэт чантэн, понимаешь? Опять надо ехать, черт бы их всех побрал! Куколкин здесь, Куколкин там… У горняков больной теперь. Ынкы тьылльэн — там больной, — он махнул рукой в направлении участка. — Мытлынэн километров. Вот он за мной приехал. Обратно я сегодня же — игыр обратно.
Впрочем, как выяснилось, и эта манера разговаривать не вызывалась никакой необходимостью, а была следствием давней привычки. Бригадир протянул Сергею руку, представился: — Коравье. И на чистейшем русском языке с едва приметным акцентом сказал: — Конечно, раз такое дело. Больному обязательно помочь надо. Только давай твои нарты. А оленей я сейчас и поймать и запрячь помогу.
Упряжкой управлял сам фельдшер. С ним ехал киномеханик. Сергей и Продасов скользили за ними на буксире, зацепившись лыжными палками за нарты. Весь их поход занял не больше двух часов.
Куколкин, не отвечая на приветствия, потребовал, чтобы ему сразу же показали больного, выставил из барака всех, кроме Клавы, спросив при этом:
— Сестра? Это какая же, разрешите полюбопытствовать, медицинская, двоюродная или условная?
— Родная.
— Хм, допустим. Я бы предпочел иметь дело с медицинской. Что болит? — повернулся он к Геннадию.
Генка слабо улыбнулся:
— У меня, папаша, ничего не болит, кроме всего тела.
— Хм, тело у него болит. Слыхала? — Он взял Геннадия за пульс, помолчал полминуты и аккуратно опустил его руку на одеяло. — Температуру меряли?
— Тридцать восемь и семь утром была, — ответила Клава.
— Сейчас не меньше. А ну, родственничек, присядь, покажи это твое так называемое тело. — Куколкин извлек из кармана старенький докторский стетоскоп, продул его и принялся самым тщательным образом выслушивать больного. — Дыши… Не дыши… Дыши… Не дыши… Повернись-ка сюда! Так, дыши… Не дыши…
Он отложил стетоскоп и стал выстукивать Генку. Тот поинтересовался:
— А насчет не дышать — как? Насовсем уже?
— Помалкивай! — одернул его фельдшер, — Нашел время острить!
И объяснил Клаве:
— Пневмонийка двусторонняя. В больницу этого остряка надо по всем правилам.
Клава спросила растерянно:
— А где она тут, больница?
Генка устало отмахнулся.
— Ты же знаешь, сестренка, меня эта география совсем не интересует. Перебьюсь без больницы как-нибудь.
— А я бы тебя спрашивать и не стал, будь здесь больница поблизости, — нахмурился фельдшер. — Давай, герой, готовь перечницу свою — колоть буду.
И опять к Клаве:
— Может тут у вас кто инъекции делать?
— Это уколы, да? Не знаю, вряд ли…
— Не знаю, вряд ли, — ворчал Куколкин, готовя шприц и расставляя на дощатом столе пузырьки с пенициллином. — А если бы меня поблизости не было, что тогда? Тракторную смазку не забыли небось с собой взять, гайки подкрутить каждый второй умеет, а палец товарищу перевязать — обязательно Склифосовский или Вишневский нужен…
Генка не удержался и съязвил:
— А вы, папаша, неплохо сохранились для Склифосовского.
— Поворачивайся на живот и дыши в подушку! — прикрикнул на него Куколкин, — Да трусы спусти. А ты смотри сюда, — обратился он к Клаве. — Я полдозы взял. Вторую половину попробуешь ты ввести.
— Я?! — испугалась Клава.
— Ты-ты. Или, вы думаете, я сюда переселюсь? Делать мне больше нечего! Будешь каждые четыре часа ему пенициллин вводить. Смотри, как это делается. Набираешь в шприц жидкость вот до этой отметки. Сейчас тут половина — мы с тобой для практики пополам делаем. Вот так. Теперь поднимаешь шприц иглой кверху и чуть выдавливаешь содержимое. Это чтоб воздух не попал, понятно? И вот сюда, смелее только — р-раз!
Генка вздрогнул и запротестовал:
— Э-э, нет! Такое дело не пойдет. Она же меня насмерть заколет!
— Не мешай, тебя не спрашивают! И медленно, постепенно вот так, производишь инъекцию. Потом вот так, придерживая ваткой в этом месте, выдергиваешь иглу. Только прямо по ходу, не в сторону, а то иглу сломаешь. Иголочку, перед тем как укол делать, спиртом протрешь. То, место, куда колешь, — тоже. А ну, пробуй!
— Боюсь я, — с опаской беря шприц и глядя на него, как на заряженную гранату, пробормотала Клава.
— Ну! — прикрикнул Куколкин, — Или шуточки с пневмонией шутить будем? Набирай шприц! Смелее, смелее. Вот так! Ну, а теперь — вот сюда его!
Генка напрягся весь, процедил сквозь зубы:
— Нашли тренировочную площадочку…
— Вот в таком духе, через каждые четыре часа. Это хозяйство я, значит, тебе оставляю…
Куколкин оставил Клаве пенициллин, шприц, необходимые лекарства и, пообещав наведаться через сутки, стал собираться. И, не попрощавшись, словно обиженный на что-то, ушел.
Клава виновато и робко спросила:
— Не очень больно, а?
— Сте-пааан! — прогремел снаружи фельдшерский бас. — Где тебя черти носят?
— Ого! — восхитился Генка. — Если он в медицине так же, как на глотку, силен, то моя драгоценная жизнь в безопасности.
— Степан, душа из тебя вон! — снова позвал Куколкин.
И тут Генку, как на пружинах, подбросило — знакомый, не раз слышанный въявь и в кошмарном сне голос ответил совсем рядом:
— Ну, чего горло дерешь? Людей перепугаешь. Вот он — я.
— Кто это? Кто? — Генка в упор смотрел на Клаву широко раскрытыми немигающими глазами. В таком возбуждении она его еще никогда не видела.
— Да что ты переполошился-то? Киномеханик это. Вместе с фельдшером приезжал. Ну, тот, о котором я тебе рассказывала, помнишь?
— Сейчас же позови его сюда! Слышишь, Клава?
— Да ты можешь объяснить толком, что случилось? Зачем он тебе?
— Потом. Иди скорей, а то уедут. Скажи — на минутку только, к больному. Ну, придумай что-нибудь! Скажи, что киномеханик-любитель я, проконсультироваться хочу. Иди же, ну!
Клава, не понимая ничего, пожала плечами: что, мол, за блажь такая? Но пошла: что с больного возьмешь?
— Скорей, сестричка! Скорей!
А в сознании Генкином беспорядочно роились, сшибались и путались, вытесняя одна другую и снова возникая, беспокойные мысли. А если не он? Нет-нет, он не ошибается! И сон тот кошмарный не случаен был. Голос киномеханика, услышанный сквозь забытье, подсказал его. Позвать кого-нибудь? Схватить? Нельзя! Бывают же голоса похожие. На смех поднимут еще… А если все-таки он? Тогда задержать? «Держи его!» закричать? Но следователь и ошибиться мог. Это ведь только предположение его было, что Седой Лешку тогда — в шурф… Но почему — Степан? Так его фельдшер звал, кажется. А Седого Андрей Возников по-настоящему звать. Если он, то значит скрывается под чужим именем…
Еще никто не вошел, а Геннадий, услыхав голоса и шаги за дверью, как-то сразу проникся уверенностью и подготовил себя: он!
Седой узнал его сразу. Это Генка увидел по тому, как замер на мгновенье киномеханик, встретившись с ним глазами, как, оценивая обстановку, окинул быстрым взглядом все помещение. Не знаешь, как повести себя? Ну, ничего, сейчас я тебя успокою, подумал Генка и спросил:
— Не узнаешь? А я тебя по голосу сразу узнал. Вот, думаю, встреча! Как в кино. Здорово, что ли?
Седой оглянулся. У дверей, с любопытством прислушиваясь и разглядывая неизвестного ей Генкиного знакомца, стояла Клава.
— О! Смотри-ка ты! — уже оправившись от неожиданности, но продолжая разыгрывать удивление, сказал Седой. — Припоминаю вроде. Геннадием звать, да? — Теперь он в упор глядел на Воронцова. Засмеялся, а глаза все равно остались те же — доискивающиеся, пристальные. — Ну, и хорош ты тогда был! Вот уж не подумал бы, чтобы ты вообще что-нибудь запомнить мог. А ты — по голосу. Силен!
