— Но куда, Вера? Я сам не знаю еще, как мы устроимся, в каких условиях на первых порах будем жить. Не имею я права тебя туда тащить! Ну, я понимаю, весна бы еще была — попробовал пошутить он. — Построили бы с тобой шалаш — с милым ведь и в шалаше рай, так? — и жили бы, как Робинзон с Пятницей. А сейчас зима на носу. Чукотская, не какая-нибудь.

Вера грустно качала головой.

— Нет. Здесь что-то не так, Иван. Ведь едут же с тобой девушки. Они могут, а я не могу?

— Но у всех у них горняцкие профессии, Вера! Они едут работать. А ты? В качестве моей невесты? Жены? Но я не могу быть исключением, пойми же!

Снова и снова приводил он ей один за другим свои доводы уговаривал девушку переждать несколько месяцев в Магадане или, еще лучше, вернуться на необходимое время к матери. В самом деле, как представляла она их совместное пребывание на строящемся участке? Как мужа и жены? Хорошо, этот вопрос между ними решен. Но там, в тундре на отдельное, пусть самое непритязательное, даже самое временное жилье они рассчитывать не имеют права. Да и представься Ивану возможность каким-то образом обзавестись, скажем, отдельной палаткой, разве смог бы он такой возможностью воспользоваться? Ведь это значило бы поставить себя в исключительное положение. Но слишком крепка и неистребима была в нем армейская, фронтовая закваска. Офицер-танкист, он привык делить с подчиненными и кусок хлеба, и бронированную крышу над головой, и смертельную опасность, и тяготы походной жизни. Такая вот своеобразная, уравнивающая людей автономия, свойственная, кроме танковых войск, может быть, только разведчикам, авиации и экипажам небольших боевых судов, воспитывает в человеке особое чувство локтя, товарищества, спаянности, надолго, если не навсегда, накладывает отпечаток на характер его отношения к своему месту среди людей…

Так, что же, значит, жить врозь, ему в мужском, а Вере в женском общежитии? И вероятнее всего — тоже в палатках? Что ж, некоторые начинают и так. Но по какому бы праву Вера стала занимать место в палатке? Как выглядела бы она в глазах подруг по общежитию, когда те возвращались бы с работы, очень уставшие, промерзшие, проголодавшиеся? Казалось бы, чего проще — надо работать и ей. Но где? Кем? Учиться какому-нибудь горняцкому или строительному ремеслу? Но, во-первых, было бы большой роскошью держать ученицу там, куда подбирались люди, способные совмещать две-три профессии, чтобы не перенаселять участок, пока там не будут созданы сколько-нибудь сносные условия быта. А, во-вторых, самой Вере это было совсем не нужно. Через полтора-два года диплом защищать человеку в мединституте — при чем тут горняцкая или строительная квалификация?

Но Вера стояла на своем. Она настолько свыклась с мыслью о том, что теперь-то они будут наконец вместе, настолько была вся устремлена к этому, что никакие доводы разума уже не в состоянии были поколебать этой ее устремленности.

Ну, а сам Иван, считал ли он свои доводы достаточно убедительными? Трудно сказать. Но он испытывал горькое, невыразимое чувство досады, обиды на судьбу, что ли, плетущую вокруг него паутину, кажется, совсем неразрешимых вопросов. Почему?! Почему получается все время так, что общественный долг его перед людьми и перед собой и его сугубо личные интересы, его любовь приходят в противоречие? Или он сам виноват в этом? Может быть, чувство долга в нем слишком гипертрофировано, и щепетильность его — не что иное, как донкихотство? Может быть, он слишком требователен и жесток к себе и, вместе с тем, к любимому человеку? В конечном счете, все — в нем. Не разговоров же он вокруг боится, не что люди скажут, а потерять уважение к себе. А значит, и к людям. Любить себя и уважать себя — это разное. Уважать в себе только человека можно, и такое уважение непременно распространяется на человека вообще, на то человеческое, что есть в каждом. А любить себя — значит, ради блага своего, ради шкуры своей поступаться этим человеческим.

Голос рассудка спрашивал: а куда она денется, ваша любовь? Не выдержит еще одного короткого испытания временем? Какова же тогда ей цена?.. Все так. Но до каких пор можно испытывать чувство — на разлуку, на время, на сомнения?..

Щадя бдительную нравственность дежурной по этажу, они не решились вести разговор в номере у Ивана или у Веры и далеко за полночь засиделись в холле. Поначалу здесь было людно: работал телевизор, через холл, выходящий прямо на лестницу, сновали люди. Их становилось все меньше, гостиницу постепенно одолевала ночная тишина…

— Вера, Вера! Родная ты моя! Ну давай договоримся с тобой так. Зиму переждем еще. Одну только зиму! Между нами ведь все уже решено, правда? Пусть тебя ничто не смущает. Мы уже свои, совсем свои люди. Муж и жена. Поезжай обратно к маме! А весной я тебя обязательно вызову.

Вера встала.

— Тебе завтра рано ехать, Иван. Пора спать.

— Но ты мне скажи, ты согласна? Ты понимаешь, что это самое разумное решение, какое мы можем принять?

— Я не знаю, Ваня. Не знаю! Я должна что-то еще обдумать, понять, быть может. Насильно я с тобой не поеду, конечно. Нет-нет, ты не думай, что я не понимаю ничего или не верю. Верю: любишь. И, может быть, ты прав. Ты же умный, все рассудил. А я еще не успела. Я, наверное, придумаю что-нибудь все-таки. Иди спать.

Иван проводил Веру до дверей ее номера. Положил руки на плечи, привлек к себе. Девушка отвернулась, подставив ему щеку.

— Иди-иди, Ваня. Я завтра провожу тебя.

Проводила. В аэропорт не поехала, но когда он в восемь утра вышел из номера, она сидела уже в холле, поджидая его. С улыбкой встала ему навстречу.

— Ну, ты и соня все-таки! Я уж думала, не идти ли тебя будить. С добрым утром.

— С добрым утром, родная! Вот, кажется, в порядке все, да? Ты уже и улыбаешься. Вот такую я тебя люблю.

Вера, наклонив голову набок, чуть прищурив ясные голубые глаза, глянула с лукавинкой.

— Я буду все время улыбаться. Возьмешь?

Иван развел руками. Девушка рассмеялась:

— Ну, ладно-ладно, поезжай холостяком.

— Ну что ты решила? Иван был удивлен и, чего греха таить, чуть-чуть уязвлен столь разительной переменой в Верином настроении.

— Я напишу тебе.

— Но что же здесь писать? Ты решила что-то или нет?

— Нет-нет еще. — Быстрым знакомым жестом, означавшим решительность, она отбросила свалившуюся на лоб золотую прядку. — Меня заставляешь терпеть — терпи и сам. Сказала — на-пи-шу!

Появилась Клава. Не глядя на Веру, подошла к Гладких.

— Доброе утро, Иван Михайлович. Будем собираться?

— Готов-готов. С добрым утром. Познакомься, — он запнулся, не зная, как представить Веру. — Моя жена, — выговорил он наконец.

Клава, пряча глаза, наклонила голову. Вера почему-то расхохоталась.

— Это он явно преувеличивает. Совсем еще не жена.

Клава крутнулась на одной ноге и уже на бегу, тоже смеясь чему-то, крикнула:

— Побежала ребят тормошить. Торопитесь!

— В ожидании твоего письма мне предстоят очень трудные дни, Вера.

— Ничего. Долг платежом красен.

— Я, как приеду на место, сразу же тебе открытку отправлю или, еще лучше, телеграмму. А ты уж, пожалуйста, отвечай, — сказал Иван просительно.

— А куда?

— Я же сказал, что сразу сообщу.

— Вот я и спрашиваю, куда ты писать будешь?

— То есть, как это — куда? К маме, конечно.

— Ну, хорошо-хорошо. Договорились. Только знаешь что, не пиши сразу. Я в пути задержаться могу и боюсь, что письмо твое меня опередит и мама переполошится зря. Она же думает, что мы вместе.

— Ерунда какая! Где это ты можешь задержаться?

— Мало ли. Погода, билеты… В общем, ты не торопись, ладно?

Иван пожал плечами.

— Ладно. Но весной ты приедешь?

— Спишемся.

Так с этим «спишемся» и уехал Иван на аэродром в настроении смятенном и растерянном. Вероятно, только этим и можно было объяснить, что он поделился с подсевшей к нему в автобусе Клавой.

— Ну и зря, — с присущей ей прямотой заявила Воронцова, — надо было, чтобы ваша невеста с нами поехала.