— Переходите к другой заслуге, — поторопил Федор Федорович. — Полагаю, эту утвердим. Формулировку потом отгладим, пока вчерне, в порядке бреда, примерно так: «Считать одной из заслуг Залесского внедрение в сознание пишущих вдохновляющего фактора конкретной музы той темы, над которой в данное время работает пишущий». Так? Ида Ивановна, вы что-то добавите?

— Да будь помоложе, чего-нибудь бы и добавила. Не обидно ли — столько бабья хлынет в мою сферу. А сейчас сижу и думаю: да и пусть!

— Значит, первую утверждаем, — заключил Федор Федорович. — Видите, товарищи, насколько легче стало решать проблемы в условиях, приближенных к полной бесформальности. Михаил Борисович, пожалуйста. Только, будьте добры, кратко, тезисно. Кажется, кто-то курит? Нехорошо. Лучше честно выйти. Я сам из курящих в прошлом и тоже тешился мыслью, что в курении для курящего есть то хорошее, что дым сигареты более вреден для окружающих, чем для него, но ведь можно и у форточки покурить.

— Вторая заслуга, — начал Михаил Борисович, выдержав паузу, — вторая заслуга исчерпывается выражением: для красного словца не пожалеет родного отца. Это сказано давно, но как точно и как применимо к нам, художникам слова. Не пожалеет родного отца, вдумайтесь. Что за этим? За этим те страдания, которые мы приносим родным и близким, когда черпаем материал для произведений среди них, а где еще черпать? Когда мы пишем о родителях, это им особенно больно. Любовь к нам помогает им переживать позор публичности, но наша любовь к ним не должна лишать их радости бытия. И Залесский, жалея отца, пиша о нем, не жалея его для красного словца, нашел в себе резервы мужества, он отказался от фамилии отца, изменил отчество. Что это дало? Это дало толчок свободы творчества. Продолжая писать об отце, он писал как бы не об отце, развязал себе руки. Образ отца и всего отцовского поколения от этого только выиграл, приблизился к типическому максимально. Ну кто из читателей мог бы подумать, что у Залесского отец не Залесский вовсе и вовсе не Александр?

— Но это же патология, — раздался голос Иды.

— Ида Ивановна, — постучал карандашик.

— Отказ от фамилии отца, от его имени — это предательство, а вы это пишете в заслугу.

— Ида Ивановна, у вас болезнь противоречить всему и вся, — вступил Сидорин. — У меня своя фамилия, свое отчество, но я не осуждаю. Есть же и неблагозвучные фамилии. Когда-то в средние века пьяный писарь брал фамилию с потолка и так далее, вам ли объяснять.

— В средние века Залесского здесь не было, — возразила Ида, — но если даже фамилия неблагозвучна, хотя бы писаться с прибавлением. Я понимаю, когда порыв бурных лет, когда многим хотелось говорящие фамилии и они походили на названия крейсеров: Яростный, Беспощадный, Стремительный, с другой стороны: Бедный, Голодный, — но сейчас-то какое тысячелетье на дворе? От кого скрываться?

— Я повторяю, что это болезнь у вас, дорогая Ида Ивановна, — закрепил свои слова Сидорин. — И еще добавлю народную врачебную мудрость, тут детей нет: изо всех болезней только беременность сама проходит, остальные надо лечить.

— Кирилл Игнатьевич, я сам объясню, — остановил Сидорина Михаил Борисович. — И это всем, не только непонимающим. Согласитесь, что автор пишет в соответствии со своим возрастом и образом мыслей. Молодой автор, который не думает о желудке и может ехать на верхней боковой полке, отнюдь не склонен надолго ввинчиваться в проблемы, ему более доступны такие штрихи, как полоска незагоревшего тела на спине, охота, рыбалка, гонка машин по ночному мокрому шоссе, ну и так далее, то есть молодежь читает и интересуется вопросами своего возраста, тайной деторождения и прочее. Но ведь эти авторы — члены нашей литературной семьи, а что такое наша семья как не конгломерат. И неизбежны в ней мнения типа: а, опять эта «детская» литература, в смысле — опять эта литература писательских детей. Но ведь не всегда же сын или дочь писателя пишут плохо, есть же исключения из правила, бывает, что сын писателя — тоже писатель, но на голову ниже. А потом, пожалейте бухгалтерии издательств, когда в их картотеках фамилия повторяет фамилию, и уставшая выпускница финансового вуза может начислить гонорар не тому, а этому. Нет, в смене фамилий много смысла. А если еще автор не только сын, а уже и внук писателя, если писательство сделалось его кровным делом, если в свою очередь его дети и внуки будут писателями уже по одному тому, что родились у него, а не у соседа, если гены писательства влияют на наследственность и не за горами то время, когда мы просто будем выращивать кого захотим: социальных писателей, или авторов политроманов, или драматургов. Пока же некоторых возмущает, что дети пишут. У меня вот сын пишет, я что, запрещу ему? Или вы, Идея Ивановна, запретите?

— Ну, если он пойдет дальше вас.

— Непременно! Ведь я освобожу его от груза моих ошибок. Он уже с детства привык отвечать на звонки из редакций, разве это не вводит в мир, в который надо входить? Он увидел пишущую машинку в колыбели, впитал ее стук наряду с песней кормилицы, это дорогого стоит. Он сидел за столом, за которым велись разговоры о взаимоотношениях внутри секций, об интригах, разве это не ценно? Ведь нам приходилось это осваивать с нуля, у него иная точка отсчета. Он знает, где помещение Литфонда, где комната выдачи путевок в дома творчества, и он в них во всех бывал и может выбрать лучший. Не то, что мы — пока получишь опыт, где как кормят и где как с билетами на обратную дорогу, проходят годы, годы! А вы спорите, Ида Ивановна. Подумайте, насколько плодотворнее для литературы, когда в нее входит знающий человек. Знающий про все мелочи, вплоть до того, в какие дни на складе Литфонда финская бумага и копирка. А разве это не наша заслуга, что в наших службах сидят наши люди? Простой закройщик. Но ведь важная профессия! И вам не будет жалко его, если ему придется каждый раз менять клиентуру, учитывая все новые и новые размеры? Вы скажете, что и дети растут, да, но в вопросах костюма, если мы говорим о закройщике, они как бы им выращиваются, то есть и закройщик рядом с творцами тоже творец. Нет, тут я за Залесского горой. Да, пишет мой сын, кстати, вот случай публично поблагодарить Виталия Сергеевича за внутреннюю рецензию на рукопись моего сына в центральном издательстве. Смотрите, Ида Ивановна, я благодарю открыто, чтоб исключить будущие недомолвки междусобойной сделки. Рецензия откровенна, она признает достоинства прозаика Михаила… Михаила, чувствуете, я запнулся? А почему? Да потому, что ведь и я Михаил, это была моя идея, простите, Идея Ивановна, вы, вероятно, часто слышите свое имя произносимое не как имя, а как существительное, Михаилом моего сына назвала жена. Согласитесь, что это право выстрадано первичной фазой материнства. И вот — представьте картину — на прилавке две книги под одинаковой фамилией. Разный стиль, разная тематика. Меня тянет где-то к философскому осмыслению предметов, а Миша еще где-то на подступах, но уже силен в буйствах красок, в резкости мазков. Читателям же не объяснишь, кто есть кто. Не все же поймут, злопыхатели скажут: «Вишь как Миша жирно издается», это не столько обидно, сколько несправедливо. Разные авторы, разные читатели. У меня где-то техническая интеллигенция, врачи, у Михаила где-то студенческая и рабочая молодежь. Значит? Какой выход? И вот подходит ко мне Михаил и говорит: «Отец, ты не будешь против, если я изменю фамилию?» Как бы вы поступили на моем месте? Я дал ему сто рублей: «Иди меняй. Отдашь в получку».

Даже Ида зачарованно слушала Михаила Борисовича. Когда он расщедрился до того, что вообще надо детям, вступающим в литературу, сразу давать премии и дачи, ибо ведь труд-то каторжный, Ида зааплодировала.

— И очень правильно! — не сбился с тона Михаил Борисович. — Жизнь наша нелегка: горим, горим, не осталось внутреннего органа, не страдающего тем или иным недугом, а детям будет еще тяжелей. (Пауза.) Друзья! Ох велика, ох перспективна заслуга Залесского в смене фамилий. Приходит пора этимологии фамилий на новой основе. Стыдно в век космоса носить ничего не говорящую фамилию или производить ее от «Омонастикона» Веселовского. Пора вводить фамилии-знаки, фамилии, сразу вводящие в суть текста под обложкой. Вот на переплете фамилия — что она значит? Ничего. А, например, стоит так: Экономистов — и понятно, роман об экономике, рекомендуется сотрудникам Госплана, Комитета ценообразования, статуправлений и их служебной цепочке, доходящей до счетовода цеха нетканых материалов. Или: Экономайзер. Тоже понятно при всеобщей грамотности, что, кроме отечественной экономики, освещается и зарубежная, когда описываются терзания главного героя в загранкомандировке. «Ну почему у нас все не так, — думает он, — ведь это так просто». Фамилия Каратистов сразу отсылает нас к проблемам спорта, вольной и невольной борьбы. Кафедралов — перед нами проблемы институтов, нелегкие, согласитесь, проблемы. Но разве легче Советникову с проблемами дипкорпуса, а Лесному с проблемами древесины? Тут надо предостеречь от увлечения минералами, полями и лесами. Хорошо, когда один-два Жемчугова и Яхонтова, а если сплошь Малахитовы? Не все же пишут про Урал, тем более богатства его спорны, много ли мы экспортируем яшмы и хризолита, надо уточнить. Так же многовато Березиных, Полевых, Поляковых, Сосновских, Боровых, но есть и явные переборы. Залесский справедливо, например, критиковал псевдоним Фома Адекватный…