— Какая владелица?
— Юридическая. Ариана, ваша секретарша.
Гул прошел по членам комиссии.
— Так почему вдруг мы взялись за этот дом? — спросил Федор Федорович и споткнулся — сам посылал за домом, сам разбирал подлинные документы о пребывании Залесского в данном доме, о назывании даже последним данного дома «пристанью души». — Еще что у вас?
— Когда мы подъехали, в доме кто-то был. Но один, или двое, или еще кто, не знаем. Выскочили в окно. Мы сфотографировали обстановку, пленка проявляется, вид с боков, сверху. В доме скромная обстановка, близкая к спартанской, но на стенах неприличные картинки, глядя на которые плевался наш пожилой, прошедший трудными дорогами рабочей биографии водитель. Он отказался было транспортировать дом, но другой, помоложе, заметил, что картинки по дороге все равно отрясутся, ведь не везде еще в Нечерноземной зоне сельские трассы на западном уровне. Далее, — контролер сверился с записями, — так. Чайник теплый, книг почти нет, обнаружены машинописные наброски, которые присовокуплены к протоколу поездки. Их оглашать?
— Нет! — закричала комиссия. — Присовокупить, оприходовать по графе задумок.
— Дайте сюда, — властно вмешалась Ида. Она взяла листок у контролера, прочла его и заявила: — Это не принадлежит Залесскому. Если он имеет отношение к данному листку, то только как машинистка. Почему? Зачитываю.
— Не надо! — закричали Иванин, Петрин, Сидорин. — В такой час! Как можете вы в такой час? — Последователи почина Залесского ужаснулись мысли, что кто-то в ближайшем будущем сможет подвергнуть сомнению их стиль, их почерк, их последнюю волю, нет, лучше не думать, или… или, может быть, пока не поздно, вернуться в обычное русло жизни. Вон ведь какие инсинуации.
— Такие факты бестактного отношения к праху не должны иметь прецедентов. Мужчины! — Это воззвала к мужчинам романистка И. Закоперникова.
— Раскачивать ситуацию ни к чему, — велел Владленко.
— Кощунство! — подвякнул романистке очеркист.
Я знал, что он очеркист, но все фамилию не мог запомнить.
— Какое кощунство? — спросила Ида. — Я ничего еще не зачитала. Я отвечаю за свои слова.
— Садитесь, Идея Ивановна, сядьте, сядьте, — приказал председатель. — Вы готовы, Михаил Борисович?
— Как пионер.
Ида села, сердито шепнув мне:
— Олега не стало, они теперь меня быстро в гроб загонят.
— Что за бумага, дай посмотреть.
Ида передала мне неровно оторванный листок. На нем, могу присягнуть, был такой же зигзаг, что и на том листке у старухи. Да! И слова те же: «Обет молчания».
— Видишь, — ткнула пальцем в них Ида, — «Обет молчания». Да чтоб Илюша два раза в неделю о себе не напоминал, у него недержание слов было…
Карандашик председателя напомнил о порядке.
— Э-э, э-э, все забываю, вот вы, вы (это мне), да, да, передайте Ариане, простите, Лиля, не сразу отвыкаю, возьмите листок и положите в дело.
Новая секретарша Федора Федоровича Лиля забрала у нас листок. Михаил Борисович откашлялся и приступил:
— В связи с тем, что участие родственников постепенно сошло на нет, умножилось, так сказать, на нуль, а мы не можем допустить, чтобы значение Ильи Александровича было заштриховано, и не только не можем, но не имеем права дать в умы обывателей такую мысль, что заслуги покойного ограничиваются его несогласием с Львом Толстым, не имеем! Поэтому…
— Кстати, попутно, — вступил Луасарб Евгеньевич. — Не лучше ли слово «обыватель» даже в нашем обиходе заменить на другое, ведь среди провожающих или прямо здесь могут быть выходцы из Польши, а в Польше слово «обыватель» означает гражданин. Уж лучше оперировать привычным понятием «мещане», «мещанин», «мещанство».
— Позвольте, Луасарб Евгеньевич, это так устарело, что даже, право, неудобно за вас.
— А кто же тогда Горький, позвольте поинтересоваться? Кто? Он прямой мещанин, достаточно обратиться к популярным трудам. Нет, тут мы выходим из обычных словопрений о семантике, тут наступил понятийный уровень. Тут, я полагаю, не просто недомыслие. Как думает уважаемый председатель?
— Друзья! — Федор Федорович держался молодцом. — Друзья! Это слово или не это слово, спор не о том. Мы слушаем Михаила Борисовича, и от вашей активности будет зависеть, сколько нам еще работать.
Увеличивая важность сообщения, Михаил Борисович предварил:
— У меня, понимаете ли, не мономюзикл, у меня где-то даже некое ощущение корпускулярности с прорывом в космос. Да, да! Все мы работаем на космический разум, тут где-то перекличка с Ригведами, тут, понимаете ли, мечта о Беловодье… м-да. — Михаил Борисович как неглупый человек и сам не мог не заметить, что до смешного походит на глухаря, который токует о своем, а тут-то его и выцелят, но не мог же он предстать только исполнителем при Федоре Федоровиче, когда он сам мыслитель.
— М-да. Итак. Оглашаются заслуги Ильи Залесского. По здравом рассуждении предлагается, собственно, творчество юбиляра, простите неловкость, но прощание сродни подведению итогов, и когда как не на юбилее мы привыкли окидывать взором пройденный путь, так что…
— Так что продолжайте, — поторопил Федор Федорович.
— То есть о творчестве несомненно скажут остальные выступающие, список которых подрабатывается и утрясается к утру. Но наша цель — сказать о том, о чем не скажут другие: о новаторстве Ильи Александровича. Это новаторство в его трех предложениях. Первое: музы. До Залесского вопрос о музах с легкой руки поэтов, изображения Саский на коленях, был несколько, я бы даже сказал, фриволен, то есть нечто полуженское, полубесплотное и вместе с тем реальное по очертаниям, и всякому было позволительно ждать ее прихода. Вместе с тем муза как философская категория есть не нечто или, лучше, не есть нечто, а является конкретным воплощением вдохновения, без которого, как известно, можно писать и издаваться, но не бросить векам плодовитой мысли. Отчего происходит вдохновение, задался как-то вопросом Залесский и ответил: оттого, насколько зажигает автора избранная им тема, оттого, насколько мечты кипят в уме, подавленном темой. А тему писатель, поэт, иногда драматург избирает каждый свою. Избирает в уме и, прокипятив, выдает на-гора. Критики исключаются, они несвободны, они зависят от обилия печатной продукции, но им же лучше помочь продвижению мысли Залесского — просветлеет поток. Мысль такова — не может быть однотипной музы, они, как и темы, разные. Воспевать нефтяные вышки, хлопок, воинские учения, труд дипломатов, прокладывание просеки, согласитесь, нелегко. Но нужно! И как-то не вяжется с героизмом будней традиционный, приевшийся образ музы. Представьте ее в кабине бронетранспортера… Никак! Около вальщика, уже заведшего бензопилу и подходящего к основанию столетней, вскоре падающей и увозимой за границу сосны. Невозможно даже и представить. Те же нефтяные, шагнувшие в болота и другие места, вплоть до искусственных островов, вышки, мысленно попробуйте смонтировать в одном кадре с ними зыбкий образ летучей шалуньи музы. Ничего не выходит, так ведь? Разве случайно, товарищи, мы сплошь и рядом слышим нарекания от наших тружеников, что они не имеют той литературы, которую заслуживают. А почему? А потому что некому было вдохновлять, не было радом музы. Были жены и даже, допустим, не только жены, но они при всем старании ни физически, ни нравственно не могут справиться с ролью музы…
— Отлично! — воскликнула Ида. — Я бы даже добавила, что дело еще тревожней. Вот я и не жена и не любовница, а тоже не волоку. Молчу, молчу, Михаил Борисович!
— М-да… Не могут справиться. Отсюда вывод — литература страдает от ненайденной формы вдохновений, от закоснелости и закостенелости мышления, не может в силу консервативности найти адекватное преломление действительности и ее художественного воплощения. Сетуют, и справедливо, что нет городской прозы, да где ее взять, если музе неуютно среди каменных громад, лязганья трамваев, дымов заводских и фабричных труб, она задыхается в выхлопных газах автомобилей, судите сами, во что она от этого превратится и какова из нее вдохновительница. И отсюда главный выход — найти форму музам. Да, именно музам! Пора откреститься от ложной мысли, что одна муза может быть в различных социальных структурах. Тот же город. Просится в его суровый линейный пейзаж муза-робот, муза-компьютер. Причем тут веление времени. По роботам и компьютерам еще два-три усилия — и мы догоним Японию, а линейность города, кое-где нарушаемую заблуждениями предшествующей архитектуры в виде куполов, колонн, всяких узоров, мы эту линейность доведем до полной за счет сноса старой архитектуры. Дорогу новому! — как иногда правильно говорят журналисты. Заслуга Залесского в том, что он первым предложил термин «музаификация», не путать с музеификацией. Он провел практические опыты, которые дали результаты. — Михаил Борисович оторвался от чтения и пересказал своими словами. — Тут можно не зачитывать, тут многие лично помнят, как были почти полевые испытания на одном из собраний. Проверялось по ходу выступления. Выступал автор очерков о целине, по экрану шли трактора, а в идеале должен был быть настоящий, вдохновляющий своим ревом трактор, пусть даже глушащий голос выступающего, голос, но не мысль. Выступал представитель военно-патриотической секции — мы видели боевые машины, пехоту. Выступал кто-то еще, мы снова видели чего-то вдохновляющее. Но это экран, это двумерность, не о такой музаификации мечтал Залесский. А о конкретной. Он требовал, чтобы по сцене шел подлинный предмет. Вышли же из положения маринисты — свои выступления они озарили флагами расцвечивания. А какова была — вспомните! — оживляющая сила появления сельхозмуз: румяные девушки со снопами, доярки с, сами понимаете, доильными аппаратами. А помните, какую роль вызывателя улыбки взял на себя энергичный поросенок, задорно визжавший в домотканом, с трудом найденном холщовом мешке, закинутом за спину молодой свинарки, студентки-заочницы зооветтехникума, успешно сдавшей четыре зачета и три экзамена зимней сессии и досрочно написавшей курсовую работу, черновик которой был в соответствии с замыслом очеркистов телевидения засунут в карман темного спецхалата, сшитого по чертежам специальных модельеров. И ведь оправдали себя затраты! — воскликнул, переводя дух, Михаил Борисович. — Все видят, что нет перебоя в статьях и очерках на сельхозтематику, не за горами смелое время романа и цикла повестей. Но как отличились поэты! Увы, не в лучшую сторону. Они использовали запрещенный, неэтичный прием, прием контраста, похитив его употребление у нынешнего театра. Перед поэтами шли музы производственной тематики, гремели гайки и болты, шестеренки в виде корон или короны в виде шестеренок, согласимся, не лучшая деталь, но каковы поэты! Они выпустили на сцену стайку своих вдохновительниц, кордебалет, как потом стало известно. Затея Залесского могла серьезно пострадать. Хотя, опять же вспомним, зал тогда проснулся, и сегодняшние улыбки, скованные завтрашним событием и оттого неполные, подтверждают, что было такое событие.
