— Ну, друзья, — сказал я, скользя взглядом по первым строчкам ложащихся на стол сочинений, — сколько выдумки, сколько свежести в оригинальной, пришедшей в голову почти каждому из вас фразе: «Прошел еще год моей жизни…» Кто разрешит огласить содержание? Ну, наугад беру. Как, Олег, разрешите? — спросил я Богданова.

— Да, конечно.

— «Прошел еще один год моей жизни. Мир стал меньше и неинтересней. По-прежнему каждый день: в семь часов — вставать в школу, в три часа из школы, обед, уроки, в одиннадцать часов — спать, в семь часов вставать в школу… Трудно вырваться и видеть себя со стороны. Но когда вырвешься и видишь со стороны, то все то же самое: школа — дом, дом — школа… Но жизнь идет, и хочется видеть многое, слушать грохот станков, вдыхать запах машинного масла, видеть мир со звезд, чувствовать то, чего не чувствовал еще никто… Вот и все мое «я»: трясусь над сегодняшним, боюсь завтрашнего, с надеждой жду послезавтрашнего. Думаю обо всем и о себе как части всего».

Я поднял голову и увидел, что Богданов, дождавшись конца чтения, без разрешения вышел из класса.

— Разговаривать о работе без автора не будем, так?

— А чего он боится завтрашнего, если сам пишет, что завтра все то же? — спросила Виноградова.

Звонок. Все, кроме Балакирева, сдали работы. Он просил взять сочинение домой. Он всегда работал обстоятельно.

— А за ошибки будете снижать? — спросил Олег Адамович.

— Буду. — Вот еще один Олег. Олег Адамович. Сочинитель и исполнитель своих песен. — Не уверены — садитесь и перечитайте.

В кабинет литературы, озорно напирая, врывались «букашки».

Никогда не пойму, какой класс более дорог мне, «а» или «б». По наукам «а» более сильный, в нем больше отличников — Виноградова, Мельник, Балакирев, а еще Нелли Каюмова, Селиванов, в нем, наконец, Алеша Лисицкий, личность оригинальная, молодой интеллектуальный задира. А чего стоит сообщение Тани Чебаковой «Человек я или тварь дрожащая» по Достоевскому! Словом, не отнимешь, десятый «а» сильный класс. Но чего у них нет, это той дружбы, что в десятом «б». Как-то играли в КВН, и судьи явно завысили оценку десятому «а». Несправедливость была налицо. Когда команды выстроили и объявили результаты, десятый «б» молча повернулся и вышел из актового зала. Назавтра Вероника пригласила команду десятого «б» в класс, приказала забрать награды за второе место, они не взяли и вновь молча ушли.

Передо мной росла стопка листов.

— Сережа, — спросил я Игонькина, — вы поможете мне завтра? Еще попросил Потапова Колю, Пчелинцева и Сашу Буленкова. Объяснил, чем будем заниматься: искать бумаги Олега.

— А теперь садитесь и изучайте почерк. — Раздал им листки Олеговых рукописей.

— Плохо совестливым! — вскричал Пчелинцев. — А староста где? А комсорг? А вообще актив? Алексей Васильевич, а это он сам сочинил? «В оный день, когда над миром новым, — прочел Саша, — Бог склонял лицо свое, тогда Солнце останавливали Словом, Словом разрушали города… А для низкой жизни были числа, как домашний подъяремный скот»… И вот еще: «Золотое сердце России мерно бьется в груди моей…»

— Это Гумилев. Значит, друзья мои, договорились. Завтра с утра встречаемся.

Дома меня никто не ждал, ибо детей у меня не было, а жена — участковый врач, и этим все сказано. Уходим оба рано, приходим поздно. У меня всякие собрания, посещения неблагополучных семей, выполнение всеобуча, в последние годы — литература уже не в смысле преподавания, а в смысле пробы пера, и всегда тетради, тетради, тетради… У жены приемы человек по тридцать — сорок, вызовы на дом, дежурства. Дежурства на полставки, но и полставки надо заработать. А вот тоже, легко ли, живем вдвоем, а накоплений никаких. И если осмеливаемся поехать куда летом, то заранее во многом себе отказываем. Олегу с его творческой энергией легко было советовать мне уходить из школы, а на что тогда жить? Первые гонорары жена справедливо сочла случайными, на них не рассчитывала, в семейный бюджет не включала, и я с радостью извел гонорары на книги. На что еще? Я не пью, не курю. Очень изредка позволяю себе кружку пива — вот и все вольности. Жена уверена, что у меня не менее десятка болезней, но с ее профессией было бы странно, если бы она их во мне не находила.

Обычно я старался проверить работы в школе, чтоб не носить домой, но сегодня не стал задерживаться, надо было застать дядю Сережу, пока трезв. Дядя Сережа служил в пивной сборщиком кружек, должность, не учтенная финорганами, но существующая. За службу ему платила Марья Семеновна, буфетчица. Расценки были суровы — два рубля в день, это если доработаешь до конца дня, а не доработаешь — ни копейки. И попробуй тут доработай, когда пивная под открытым небом — ее прозвали загон, — когда снег и дождь, все на тебя, когда в пьющих в отличие от многих не дремлет сострадание, и часто в загоне звучит фраза: «Погрейся, дядь Сереж», — и как не погреться, ибо заболей дядя Сережа, и кто же его будет лечить, кому он нужен? Дядя Сережа одинок, некому отвезти его в больницу, у него и паспорта нет.

Дядя Сережа был нужен мне вот почему — у него первое время, уйдя из семьи, жил Олег. Получилось, что я же их и познакомил. Я звал к себе, Олег уперся: «Ни за что! Жены твоей стыдно, в таких случаях у женщин есть солидарность, и правильно. Кто я? Бросивший детей начинающий алиментщик. Дети: где папа, где папа? — а я буду рассуждать о том, что меня Вера не понимает. А может, и правильно. Что понимать? Что я, отечество спасаю? Если я семью не спас, какой же из меня спаситель? Нет, нет! Пойдем вот по кружке тяпнем и подумаем, «что под жизнью беспутной и путной понимают людские умы» и так ли уж безгрешна Идея, оправдывает ли служение ей развал семьи».

Недели две пробыл Олег у дяди Сережи, перетащил все рукописи к нему, а потом снял комнату у старухи. Но бумаги к ней перевез не все. Вот за ними я и шел.

Олег прямо-таки гордился дружбой с дядей Сережей. Зачастую водил к нему приятелей, и дядя Сережа был определителем их человеческих качеств. Олег прозвал дядю Сережу Шланбоем. Почему? Попробуйте догадаться, что значит слово «шланбой». Олег догадался. Оно означает шлагбаум. Дядя Сережа плохо произносил сложные слова. «Я когда сидел, то два года было тяжело, а восемь лет легко: шланбой поднимал». Это он работал на проходной. «Попробуй не восхитись человеком, когда он восемь лет поднимает шлагбаум и не выучит его название», — смеялся Олег. Еще Олег рассказывал о вопиющем факте эксплуатации дяди Сережи. «Вот он сломал руку, рука в гипсе. Ему буфетчица платит не два рубля, а один рубль, ведь он носит кружки не двумя руками, а одной. А то и вовсе не платит. Он, бедняга, держится до конца смены, ему же деньги нужны, ему же картошки и хлеба купить надо. Курит. И таскает кружки, рыбьи кости подметает, от подношений отказывается, чтоб не упасть. А она за полчаса до конца смены подзывает и предлагает выпить. Он не смеет отказаться, хлопнет бормотухи, или, как он говорит, бутырмаги, на полтинник и резко выходит из строя. Ей два рубля платить не надо. А полчаса ей любой из добровольцев порожняк за кружку потаскает. И хрусталь отнесут». Порожняком, поясню, назывались пустые кружки, а хрусталем — опорожненные бутылки.

Около Марьи Семеновны в загоне паслись еще несколько, как она называла, китайских добровольцев. У каждого было прозвище. Был там Валька, бывший летчик, слабый здоровьем, списанный после аварии, по прозвищу Инфаркт Миокарда, была его тощая-претощая жена Клава по прозвищу Привидение. У Вальки была большая пенсия, жаль только, что ее давали в один раз, а не частями. Ее они с Клавой прощелкивали за три дня и опять плелись в загон, где проводили целые дни. Был там Юрка Налетов, в прошлом он попал за решетку якобы за то, что, будучи офицером, стал стрелять из пистолета в неподходящем месте. Место это в рассказах менялось: от ресторана на вокзале до высоких приемных. Юрка да и все они пили «аптеку», то есть аптечные пузырьки, ссорились, но друг без друга жить не могли. Был там набегами Сашка-водяной, получивший прозвище из-за своей работы на автопоилках, автоматах с газированной водой. И всегда стоял в углу Сашка-топтун. У него плохо работали ноги, он после несчастного случая был выведен на инвалидность и ходил плохо, перетаптывался на одном месте. В других пивных были другие знаменитости, и о них обо всех собирался написать Олег и даже, знаю, записывал за ними. Братья писатели, приводимые Олегом, услышавши такие бедственные истории судеб, впадали в припадок великодушия и, тем более справедливо считая, что пополнили знания о жизни, дарили дяде Сереже, или Вальке, или Юрке, или Сашке-топтуну какую-либо сумму, которая тут же бывала вручаема Клавке Привидению, а последняя знала, что с ней делать. «А это правда, — спрашивали писатели, — что срок заключения в стаж не входит?» «Нет, — отвечал дядя Сережа, — два года тяжело было, а восемь лет шланбой, палку такую полосатую поднимал, тогда легче».