Их стоны тихо стелились туманом, все предметы потеряли свои контуры, стали зыбкими и напоминали о двойственности жизни — она вечна и в то же время молниеносна, за днём приходит ночь, когда вещи становятся собственной тенью и теряют в сумерках своё предметное естество.

Её грудь точно умещалась в его руки, а когда он ложился на её тело, Марины совсем не было видно. Запах Марининой кожи, влажность, лившаяся истомой, всё ему нравилось и было знакомо. От возбуждения у неё болел живот. Он крепко держал её запястья. Боль, судорога в ногах, закатившиеся глаза и голос, который хрипел и надрывался, а Иван был тихим и сосредоточенным, складка на его шее, запах ёлки, смешанный с потом, настырно напирающий пах. Они сжигали своё прошлое, всецело отдавшись настоящему, предчувствуя будущее. Он делал всё то, чего она так боялась, но и чего хотела. Он с силой надавил ей на живот, и она замерла в своём конце, и ей хотелось больше никогда не подниматься с постели.

Они долго молчали, первым заговорил Иван:

— Единственно, в чём человек может обрести ощущение вечности, — это любовь, творчество, вера в Бога, а люди тратят жизнь, чтобы обустроить её, и не замечают, что она уже прошла. Ты любишь свою работу?

— Конечно, я вообще занимаюсь только тем, что мне приносит радость. — Марина положила голову на его грудь. — А ты?

— Что я?

— Я тебе нравлюсь?

— Ты не можешь не нравится.

— А почему ты стал именно химиком?

— Не знаю. Просто стал, и всё. Человек всё время внедряется в природу, прогресс разрушает её, и этот же прогресс с его научными открытиями спасёт землю. Должен спасти. Велик человек и низок. Нет ничего лишённого оборотной стороны. Наверное, совершенно только несчастье.

— В нём всегда можно найти положительную сторону. Только у одних на это хватает мужества, а у других нет.

— За последние сто лет мир стал другим. Все старые устои рухнули… Смешно, но человек не изменился и никогда не изменится. Ты знаешь, что после перестройки наш институт приобрёл только новые компьютеры, чтобы у учёных была возможность общаться с другими странами. Количество информации, обрушивающейся на современного человека, огромно. Ты никогда не задумывалась, что классическое образование перестало существовать? Ни один старый интеллигент, который знал по пять языков, не смог бы переварить информацию из одной сегодняшней газеты.

— Не люблю интеллигентов. Они Россию погубили.

— Давай спать, мне рано вставать.

— Да, настоящие Весы любят порядок, никогда не теряют головы!

— Не верю я в гороскоп.

— И очень зря, это древнейшая наука. Вот ты — форменные Весы!

— А ты форменная женщина!

— Не знаю — обижаться мне или нет.

— Нет.

Утром Иван осторожно сложил с себя Маринины руки и ноги, одних рук ей было мало, она пыталась обнять его всем телом, чтобы, не дай бог, он не сбежал. Иван почему-то перекрестил спящую женщину, а потом поцеловал в лоб. Крадучись, прошёл на кухню, его распирало, хотелось бегать и кричать, он встал на колени и заплакал.

Вскоре с кухни неслись вкусные звуки, когда Маринина качающаяся фигура образовалась в проёме двери, к ней навстречу выпрыгнули два тоста, воздух был перемолот с запахом кофе, в ведре валялось несколько истерзанных кожиц апельсина. Иван смотрел на Марину и не узнавал, где та растерянность, что он видел несколько дней назад? Теперь перед ним булгаковская Маргарита — с растёкшимися русыми волосами, яркими, набухшими губами, — Марина как будто выросла и налилась, и в этом была самая настоящая женская, а не девичья красота, когда хочется жить сейчас, а не стремиться куда-то в неясное будущее своими планами и мечтами.

— Как спала?

— Чудесно. А что мы будем сегодня делать?

— Тебе не надо на работу? — спросил Иван.

— Надо, но так не хочется.

— Тогда поедем, я тебе Машу покажу.

— Что значит — покажу?

— Люба запретила мне с ней общаться.

— Фу, какая злая! — Марина обняла Ивана и прижалась к нему.

— Она не злая, а несчастная. И ни мне, ни себе не хочет простить нашего общего несчастья. — Иван вырвался и сам обнял Марину. — Умываться и за стол!

— Я думала, общее может быть только счастье. Вчера ты говорил, что у тебя дела.

— Я говорил, что мне надо рано вставать. Иди умываться, негодная девчонка!

— Я сначала завтракаю, а потом моюсь.

— Чюмазюра!

Марина забралась на тумбочку и начала болтать ногами, он наклонился и поцеловал её острые колени, щиколотки, пальцы ног с маленькими блестящими ногтями.

— Горе уродливо и безобразно, и люди не хотят в нём разбираться, просто хотят перетерпеть или избавиться от него. Но есть такой редкий тип людей, вроде Любы, который питается собственной неудовлетворённостью и поедает всех остальных. Если бы я продолжал с ней жить, от меня бы ничего не осталось. Она бы меня высосала. Ты не думай, что я предатель. Но это была не жизнь. Я ей помогаю и буду помогать до конца своих дней. Только вот Машу жаль. Какие у тебя пяточки! — Иван поцеловал их — никто в жизни не целовал Марине ноги, а Инга когда-то нагадала, что её мужем станет человек, который после первой ночи поцелует ей пальцы ног. Марина тихо улыбнулась и зажмурилась, Иван снял её с тумбы, она, не раскрывая глаз, обхватила его.

— Ты любишь философствовать — это плохо. Я предпочитаю действовать. Давай её украдём?

— Ты представляешь, что будет с Любой? — спросил он и поцеловал Марину в глаза, в горячие, чуть пахнущие сном, губы, в прозрачные уши.

— Ай, щекотно. Ничего не будет, женщины живучи. — Марина слезла с рук Ивана. Сев за стол, она стала мазать маслом тост. Иван отнял его и сам начал делать бутерброд, а она продолжала говорить: — Столько веков выживали и сейчас выживем. Это вы вымираете, может, мне достался последний из уцелевших мамонтов. — И Марина заглянула в его глаза, мир начал крутиться вокруг своей оси быстро-быстро, было видно, как мелькают в зрачках Ивана кухонные шкафы, холодильник, банки с крупами, настенные часы. Марина дёрнулась и звонко чмокнула его в нос.

— С тобой всё в порядке? — спросил, смущаясь, Иван.

— Жить не хочется от счастья, ещё чуть-чуть, и голова оторвётся.

— Какая ты забавная. Ты моя рыся!

— Почему рыся?

— А почему мамонт?

— Потому что ты в метро обязательно уступишь женщине место.

— На метро я не езжу, а езжу на такси, и не мамонт я вовсе, а химик-неудачник.

— Почему неудачник?

— Все как-то приспособились, а я работаю таксистом, а по ночам вывожу обжору. В прошлом году поехал читать лекции в Айдахо, к моему другу, с которым мы на охоту ходили.

— Илья, кажется? У него ещё уши мохнатые и глаза добрые.

— Не у него, а у медовика. Подожди, рыся, дай я тебе про Айдахо расскажу.

— Айдахо — положи голову на плаху. — Марина соскочила со стула, уселась на колени Ивана и начала запихивать ему в рот бутерброд.

— Рыся, подожди.

— Ну что? Они от тебя обалдели?

— Да, и не могли понять, как мы работаем. Они очень ценят русских учёных, потому что мы не зашорены. У нас есть только лом и мат, а оборудование, кроме компьютеров, с советских времён не покупали.

— Ты это вчера говорил!

— Я тебе и химик, и биолог, и таксист!

— Поедем в Айдахо!

— А они ходят только по своей узкой, проторённой колее. И ничего другого знать не имеют права. Профсоюз! Ну и жизнь!

— Поедем в штат Монтану, вступим в профсоюз.

— Предлагали остаться. А я испугался — если уеду, то тут совсем опустеет. Надо же быть таким дураком!

— Ничего, не боись! Я буду на машинке строчить и деньги зарабатывать, а ты мир от загрязнений очищать.

— А кому это нужно?

— Как кому? Мне.

Они подъехали к круглому, немного застенчивому зданию школы, дети высыпали во двор, чтобы поиграть на большой перемене, было тихо, как в немом кино. Из здания выбежали две девочки-близняшки, им было лет по семь-восемь, красивые, с искрящимися улыбками, рыжими волосами, убранными праздничными лентами — они походили на диковинных птиц, издающих свистящие звуки. Сёстры раскатывали слова, и это был не человеческий язык, а язык эльфов, и казалось, соверши рядом с ними грубый поступок — они исчезнут, исчезнут навсегда и безвозвратно.