Марина ещё раз обернулась на старуху и прокляла всё на свете — опять появилось смутное ощущение преследования. Она оглянулась и, не найдя никого, кто мог бы заинтересоваться её персоной, направилась дальше, к шоссе.

Перед ней неслись два потока машин — один с белыми огнями спешил в центр, другой, с красными хвостами, улепётывал от него. Брань водителей, мигание поворотников, бегающие дворники — всё сметалось на их пути, всё, что мешало. Марина стояла неподвижно, закололо сердце, закружилась голова, за несколько секунд промчалась вся жизнь с её бессмыслицей, неразрешёнными вопросами, обидами и нежностью, и ей уже стало казаться, что город вымер и по улицам бегают мертвецы с портфелями: кто-то остервенело крутит руль ржавой машины, кто-то пудрит продавленный нос и взбивает выцветшие букли. Она почти перестала дышать. Сделала шаг вперёд. Резкий гудок автомобиля…

Но он пронёсся мимо, а взбешённый водитель, вытащив кулачище, еле просунувшийся в окно, чуть не смазал Марину по носу. Она вздрогнула, посмотрела вслед уезжающему жёлтому такси, машинально перешла дорогу.

Перед большим стекло, сплошь завешанным рекламными плакатами, она заметила пустой столик.

Об ногу потёрлась плешивая кошка. Марина топнула, раздражённо отряхнула брюки, обвела взглядом зал.

На стеклянную крышу террасы редко падали листья. За одним из дубовых столов, покрытым клетчатой красной скатертью, сидела девушка. Не снимая шапки, одетая в мужской плащ с советскими пуговицами, она поедала пышную ПАН-ПИЦЦУ. «Интересно, какая у него подкладка?» — мелькнуло в Марининой голове, на салфетке она нарисовал женскую фигуру, одетую в плащ.

Лицо незнакомки было странным — с припухлыми веками, двумя пельменями вместо ушей и ленивыми губами, она кого-то напоминала. Марина пририсовала к женскому туловищу лицо девушки. Некрасивая незнакомка, прикрывая глаза, старательно пережёвывала каждый кусок. На тарелке осталась четвертинка пиццы, посетительница поднялась и направилась к вешалке, сильно прихрамывая на левую ногу. В горле встал ком — Марине представилась картина несчастного детства — покинутость, мишка с оторванной лапой, злые мальчишки. Девушка вернулась с полиэтиленовым пакетом, бережно вложила в него недоеденный кусок и ушла, не расплатившись. Марина, ожидая погони за хромоножкой, начала ёрзать на стуле, но зал был увлечён комплексным обедом, а официанты медленно плавали в запахе жареной рыбы. Через секунду к её столу приблизился молодой человек и начал убирать. Марина вскочила, ей захотелось догнать незнакомую девушку.

У входа она налетела на официанта, который нёс грязную посуду со стола хромоножки. Он, пройдя наискосок, опередил Марину. Облив его недопитым чаем, Марина машинально взглянула на Табличку, на которой значилось имя Оскар.

— Оскар! — ища глазами девушку, сказала Марина. — Извините, бога ради. Я тут часто бываю…

— Не беспокойтесь. К вашим услугам, — зачем-то сказал молодой человек и оступился, звякнув посудой, но она уже выбежала на улицу, и на беспокойство у неё не было ни секунды. Оскар подошёл к столу, где сидела Марина, и, не глядя, взял оставленную салфетку, хотел было промокнуть пятно на рубашке, но увидел рисунок. По его бледным щекам поползли пятна, тонкие брови двинулись вверх, а губы так и остались на месте, сложенные в чуть горькую усмешку.

Молодой человек сильно ссутулился, его взгляд, пристальный и будто перевёрнутый, обычно так умеют смотреть очень больные дети, на секунду замер. Аккуратно сложив салфетку, он положил её в нагрудный карман. К нему приблизился другой официант, цвет кожи которого напоминал печённую в мундире картошку; он погладил Оскара по плечу и отошёл. Спина Оскара натянулась, он сел, не в состоянии двинуться дальше. Загорелый парень ухмыльнулся — его лицо, ползя вниз, повисло на подбородке, он, как чёрт, покрутился на месте и исчез в кухне.

На улице был всё тот же поток машин, но хромоножки и след простыл. Марина постояла с минуту и побрела на работу.

Вернувшись домой в одиннадцать часов вечера, она опять позвонила в дверной звонок три раза — на счастье. Марина была дамой суеверной — верила в гороскопы, любила гадать на кофейной гуще, несколько раз ей снились вещие сны. У неё была двоюродная тётка Инга — настоящая гадалка, потомственная ведьма, к несчастью недавно перенёсшая инсульт, именно ей Марина звонила утром. Раздевшись, она залезла в душ. Откуда-то доносилась «Лунная соната». Вспомнилось детство, когда мать была по рукам, чтобы девочка в течение шести часов играла гаммы. Марина зажмурилась, заткнула уши, но звуки не прекращались, а становились только сильнее, резонируя в каплях, она знала наизусть каждый пассаж, каждую ноту… Неожиданно всё стихло, и она смогла вылезти из душа. В комнате на столе стояла фотография седого мужчины. Марина вытащила фото и, тщательно изорвав, выкинула в корзину. Той же участил заслужил и голубой пыльный заяц с косыми глазами и раскинутыми лапами, спавший у неё в кровати последние несколько лет. Схватив подушку, она долго взбивала её, гусиное перо, медленно плывя в воздухе, упало на пол, где-то раздался звон разбитого стекла.

Она подошла к телефону, долго водила пальцем по его гладкому чёрному телу. Было так одиноко, что захотелось высунуться в окно и показать первому встречному голую грудь, чтобы хоть как-то обратить на себя внимание. Она набрала номер телефона. В трубке послышался голос мамы…

Вера Петровна, будучи абсолютно честным человеком, постаралась сразу же вложить всё своё недовольство в интонацию, она рассерженно гудела, злобно причмокивала, но дочь тосковала и не желала всего этого слышать. Она хотела только мягкости и трепета, которые ей мерещились в отдалённых отголосках лета, когда они жили всей семьёй на даче и когда приехала Инга, а маленькая Наташа от радости съела чешскую свечу.

— Сашка, прекрати безобразничать! А ну-ка, лети сюда, корова ты противная!

— Мама, ты с кем говоришь?

— С кем надо. Ты чего так поздно?! Я уже сплю.

— Хотелось услышать твой голос.

— Услышала?

— К чему кабан, бегущий по облакам?

— На кофе гадала?

— Да.

В трубке раздалось сосредоточенное сопение.

— По-моему, ты витаешь в облаках и из-за этого тебе подложат большую свинью. Ты лучше Инге позвони.

— Звонила. Она себя плохо чувствует и ничего не слышит.

— Ладно, я спать хочу. Завтра поговорим.

— Хорошо.

— Ты мне с утра позвони, только не так, как в прошлый раз.

— Мама, ну я же тебе объясняла.

— Надо правильно организовать свой день, дорогая моя, тогда не будет много работы. Ты, Марина, сухарь. Тяжело с тобой, неприятно.

— Ну, пока.

— Пока…

Вера Петровна положила трубку, Марина выключила свет. В темноте пахло розовым маслом и вертелись красны резиновые ангелы, которые висели над входом в пиццерию. Она вспоминала Бориса, с которым прожила восемь лет и который сбежал с молодой закройщицей Нюрой. Сначала было больно, потом стало легче, а потом опять больно.

— Хватит ныть! Завтра суббота, надо выспаться и хорошо выглядеть. Девять часов сна! Театр! Молодые актёры. А потом зайдём выпить! — сказала она, по привычке обращаясь к голубому зайцу, чья блистательная карьера столь неожиданно оборвалась в мусорном ведре. Он обиженно дёрнул ушами.

На следующее утро, вынырнув из многодневного беспокойства, Марина пританцовывала перед зеркалом, доводя свой внешний вид до совершенства. Она надела бордовый длинный пиджак, широкие брюки в тон и блузку лёгкого сиреневого цвета.

— Чудо, как хороша! — сказала она, докрасив губы и нахлобучив свой неизменный бархатный берет.

Было такое ощущение, что её мелкие черты как бы раздвинулись. Маринино лицо обладало поразительной способностью меняться — оно могло быть красивым, красивым до надменности, а уже в следующий момент стать ребячливым и беззащитным, а ещё через секунду превратиться в невзрачную и злую маску. В это мгновенном перевоплощении было что-то от языческих богинь — таинственных, ужасных, пахнущих сыростью, наделённых человеческой нелогичностью и женскими менструальными капризами.