— Всю ночь не спал?

Вместо ответа Вадик вздрогнул всем телом. Внутри Наташи всё заволокло туманом, сердце рухнуло вниз, потом поднялось вверх и больно стукнулось о передние зубы.

— Доброе утро! — собирая себя, сказала девушка.

— Привет! — Он быстро вскочил и заперся в ванной.

Наташа не могла дышать, она тоже поднялась с постели и прижалась щекой к холодной двери. В ванной ничего не было слышно, только каждый пупырышек масляной краски отдавал ужасом в теле. Вдруг дверь отворилась, на неё снизу вверх смотрело выбеленное ненавистью лицо.

— Что с тобой? — спросила Наташа, её ноги подкашивались, под коленкой билась мышца, девушка почти что падала. Вадик резко закрыл дверь. У Наташи не было сил на обиды. Она немного подождала, потом, сложив руку в кулак, слегка постучалась, потом стукнула ладошкой, потом начала барабанить и бить.

— Наташа, уходи. Я сейчас не могу говорить! — наконец раздался голос Вадика.

— Почему?

— Не сейчас, мне плохо. Уходи.

— Это из-за ребёнка?

— Нет. Просто уходи!

— Поговори со мной!

— Нет!

— Пожалуйста, иначе я с ума сойду, — молила девушка.

— Потом, потом.

Наташа начала плакать, скулить и царапаться в дверь.

— Всё нормально, я люблю тебя, только уйди, ради бога.

— Умоляю тебя!

— Нет!

Наташа отошла от двери, надела юбку и бросилась обратно к ванной.

— Любимый, дорогой, я без тебя с ума сойду! Я не выживу до вечера. Ты вся моя жизнь.

— Успокойся! Мне надо подумать, как нам жить дальше.

— Я что-нибудь придумаю.

— Ещё не хватало, чтобы ТЫ за нас думала! Я мужчина! И я не желаю, чтобы за меня решала женщина!

Вадик нервно расхаживал по ванной.

— Ты боишься из-за денег?

— Нет.

Вадик завыл, бросился на пол и начал кататься из стороны в сторону.

— Вадик, что с тобой?

— Уходи, уходи. Я никчёмный человечишка. Таракан! Я всегда ошибаюсь в людях.

— Вадичка, всё устроится.

— Я гадкое насекомое! У меня больная печень и больные нервы. Зачем я тебе?

— Вчера ты был таким нежным, заботливым, ты гладил мой животик и слушал его. Помнишь?

— Животик! Ты же животное. И любовь твоя животная! Я не могу смотреть в твои глаза! Ни одна женщина в мире не умеет любить так униженно, как ты.

— Я люблю тебя.

— Но ты меня не загонишь под каблук, так и знай, не загонишь! Проклятая нищета! Ненавижу её и тебя вместе с ней! Ну, скажи на милость, что мы будем делать с ребёнком? Мы сами голодные, убогие оборванцы!

— Я могу сделать аборт.

— Нет, ты моя, и ребёнок мой, это моя плоть и кровь. Умойся на кухне и уходи домой, вечером я тебе позвоню. Если ты меня сейчас ослушаешься, я тебя брошу.

— Вадик!

— Ты меня слышала, Наташа, уходи. Я сейчас не контролирую себя. Мне нужно побыть одному, как ты не понимаешь!

Вадик засунул голову под воду и долго о чём-то думал, его глаза темнели, а дыхание делалось всё более прерывистым. Он отхаркнулся, и зелёный сгусток заблестел на эмали раковины, похожий на линялый плод Наташиного чрева, который туда запихала неведомая сила, и теперь он должен растить детей, которые будут сраться, мазаться соплями и требовать внимания, и никогда он не станет великим, там, где живут эти гнойные комочки — алчные, крикливые, взбалмошные, больше никому нет места, вся жизнь принадлежит им, подстроенная под них, и они могут барабанить в ночь своим плачем и требовать, чтобы ты выдрал себя из сна и занялся газами, собравшимися внизу их маленьких животов.

Света шла по городу. Она не обращала внимания на проходивших мимо людей, а ещё вчера ей так нравилось разглядывать их лица и одежду. В Москве причёски другие, обувь другая, запахи другие. Светлана подошла к книжной лавке, взяла в руки сборник под названием «Шесть тысяч бухгалтерских проводок в таблицах перехода к новому плану счетов».

— Этот не берите, — сказал продавец, похожий на общипанную курицу.

— Почему? — поинтересовалась Светлана.

— Потому что ЭТО для продвинутых, — сверкнул он стеклянным глазом.

— А я продвинутая и есть, — сказала девушка и протянула деньги.

Продавец безучастно взял скомканные бумажки и принялся приплясывать под музыку, несущуюся из колонок белого вагончика с надписью «Шаурма, Хот-доги, Куры-гриль, Пицца».

Света подошла к вагончику и купила курицу. Зло смотря на продавца, она с жадностью поедала птицу, получая полное моральное превосходство над обидчиком, посмевшим усмотреть в ней бухгалтерского несмышлёныша.

Марина сидела за столом и следила за танцем умирающей розы, её лепестки опадали, а движения делались всё прозрачнее и прозрачнее. Наконец слетел последний лепесток. Марина вспомнила о Мише — о его русых рассыпчатых волосах, о руках с разбегающимися ручейками вен, о голосе, гудящем колоколом в деревенской церквушке. И вдруг она поняла, что всё это в прошлом, в прошлом звонки — раз в три дня, встречи — раз в неделю. Марину это оскорбляло, но она всё надеялась, что рано или поздно он заметит её, заметит по-настоящему. Она пыталась добиться любви, насилуя Михаила заботой и лаской, а где это видано, чтобы мужчине нравилось быть целью, а не источником домогательства?

Около недели назад она пришла к Мише раньше договоренного времени и нашла в его квартире толстую девушку. Держа швабру в правой руке, она орала в неё, как в микрофон. По телевизору шёл концерт Аллы Пугачёвой — сидя нахохлившимся воробьём на краю сцены, она пела своим непредсказуемым голосом. Вскормленный же на парном молоке голос девицы был густ, а отсутствие музыкального слуха лишало его какой бы то ни было сдержанности. Крича, энергически двигая бровями, руками и ногами, она трясла космами и шваброй так, что Марина, переступив порог комнаты, сразу же получила десант грязных капель, высадившийся на её светлый костюм. От гнева став цвета варёной свеклы, Марина ринулась к ничего не видящей девице и хорошенько дёрнула её за волосы. Инна остановилась, её голос повис оборванной радугой, по которой бегали капли.

— Вы кто?

— А ты кто?

— Я Инна — уборщица.

— Ну вот и убирайся, а не тряси грязной тряпкой и своими волосами.

— Извините.

— Брось швабру и иди за мной. Тоже мне, Ла Скала!

Девушка опустила «микрофон» и проследовала с аренды своего триумфа в кухню. Марина сердито озиралась по сторонам.

— Сначала надо везде пыль протереть, плиту химикатами вымыть, но так, чтобы в воздух не летели. — Марина резко придвинула лицо к Инне, та страдальчески потупилась в пол. Марина, вытолкав её из кухни, завела в ванную, достала из-под унитаза тряпку.

— Этой только сверху протирать, внутрь не лазить. Понятно?

Потом она потащила её в комнаты. В тот момент, когда вернулся Михаил, Инна записывала под диктовку Марины памятку о том, как надо убираться, — это был четвёртый лист бисерного почерка.

— Девочки, вы что?

— Ничего, — сказала Марина и закрыла дверь. Смигивая слёзы, Инна не смотрела на Михаила.

Когда через час он вышел из ванной, Марина, одиноко царствуя на кухне, жарила блины.

— А что с Инной случилось?

— Ничего, милый, я просто учила, как надо вести хозяйство.

— Ты, пожалуйста, её не обижай. Она дочь маминой подруги, а мама, непризнанная поэтесса, дама весьма чувствительная. Не успеешь оглянуться, она тут как тут.

— Вот и отлично, давно хотела с ней познакомиться.

— Марина, не рановато ли чувствуешь себя хозяйкой?

— Я что-то делаю не так?

— Ну, ты девушку до слёз довела, а она у меня пять лет работает, и я всегда был ею доволен.

— А я нет.

— Но это не твой дом!

— Сама знаю! — Марина швырнула сковородкой с блином. Михаил успел пригнуться, так что блин прилип к стене. Он машинально снял его.

— Ну, это уж слишком. Убирайся, истеричка чёртова!

— Ну, вот и отлично!

Она быстро оделась и выбежала на улицу…