Трезор не так сейчас нужен, как в середине лета и осенью. На косе густые заросли чёрной и красной смородины; запах её непременно приведёт сюда косолапого хозяина тайги. Протока к тому времени пересохнет. В любое время суток можно будет ожидать его. Заявится в наше отсутствие, разворотит палатку, всё наше добро. Но до сахара доберётся. Возможен худший вариант: вдруг его кто-то где-то ранит или сильно рассердит, и он забредёт на косу. Тогда уж он опасен и для нас самих.

Не сбавляя скорости, катер подлетает к берегу. Крутой разворот, веер брызг; мотор глохнет, и катер наполовину на берегу. Тотчас и лодка врезается носом в песок. Трезор лижет мою руку. Вынюхивает новости на песке.

— Привет Робинзонам! — произносит Митька, уверенно шагает к кустику, под которым маленькая кучка сырого песку. В нём зарыта наша литровая бутыль со спиртом, чтоб он всегда был холодным. Моторист достаёт её, из кармана вынимает алюминиевый стаканчик. Выпив, отдышавшись, он закуривает. Зарывает бутылку обратно в песок.

— Единая и законная! — произносит он, подмигивая, улыбаясь. Сообщает, что километрах в пяти отсюда в зарослях у левого берега затаился катер инспектора рыбнадзора Бровина.

— Засёк кого-то. Уж не вы ли, Виктор Василич, баловаться начали самоловами?

— Нам только этим и заниматься. Сейчас куда?

— К девчатам. Сахару просили купить и хлеба. Потом в деревню.

Бурсенко предлагает мотористу пообедать, но тот указывает на противоположный берег. Подмигивает, смеётся. Прыгает в катер. Дима купил ниток, иголок. Садимся чинить свою одежду. Как ни оберегайся, тайга рвёт её каждый день своими сучьями, ветками. Катер замолчал на той стороне. Но вот опять затрещал, застучал.

— Что-то быстро сегодня девчата от Митьки отделались, — говорит Бурсенко, вглядываясь в противоположный берег, — уж не случилось ли у них чего.

Положив журналы работ на стол, идёт к воде. Всматривается и прислушивается. Вот уж катер на середине реки. На буксире у него лодка. Белеют платочки. Бурсенко быстро возвращается к столу, садится.

— Завтра пропал день, — говорит он, — подлец, девчат везёт сюда. Убеждён, что это он их подбил.

Опять катер, пустив веером воду, вылетает боком на песок. Девчата визжат, держась за борта. Все трое в одинаковых сарафанах из белого ситца в голубых горохах. Рослые, широкоплечие. И руки и плечи покрыты загаром. Даже лица их схожи, хотя одна чернобровая, а две другие желтоволосые. Лукаво и бойко сверкают на тёмных лицах глаза.

— Мы к вам, Виктор Василич!

— Начальство не желает к нам ездить, так мы сами с отчётом явились!

— Пять километров прочистили, а вас нет и нет, Виктор Василич. Мы вот и примчались отчитаться.

Лукавы, они ещё не знают, как отнесётся Бурсенко к их приезду. Потому и начали разговор с работы. Геодезист выслушивает их с хмурым лицом.

— Всё ясно, ясно, — наконец говорит он, — не тарахтите. Феня где?

— Она осталась. Она…

— Потом расскажете. Знакомьтесь с моим отрядом.

Ладони, пальцы девушек сухие, жёсткие.

Федотов года полтора как женат. Пожимая руки девчатам, умильно улыбается, низко кланяясь. Каждой отпускает комплименты. Дров у нас заготовлено много. Наваливаем их в костёр. Мы с Димой принимаемся за уток, но девчата, смеясь, отбирают их.

— А где ваша печка, ребята?

Мы привезли железную печку, но не пользуемся ею. Она валяется в кустах.

— Разве уток приготовишь на костре? Растопляйте печку!

Каких-нибудь полчаса назад у нас было тихо, спокойно. Спокойны, деловиты были наши мысли: на завтра надо приготовить завтрак, обед, наточить топоры, вычистить ружьё, набить патроны, проверить перемёт и донки. Федотов мечтает поймать хоть одну стерлядь. Убеждает Диму, что стерлядь берётся на червя. Дичь и ружьё — на мне, рыболовство — их занятие. Теперь же донки и перемёт забыты. Мы с Димой отпиливаем от толстого сухого бревна чурбаки — стулья для нагрянувших гостей. Надя моет наш круглый стол. Федотов что-то рассказывает ей и хохочет. Я до сих пор ни разу не слышал, чтоб он так весело заливался. Бурсенко и моторист у костра. Митька уже выпил свою «единую и законную» — он же вторично к нам приехал. Сдвинув кепку на затылок, что-то рассказывает Бурсенко. Встаёт и шагает к катеру.

— А нас кто отвезёт-то? — кричит ему Галя.

— Это не моя печаль. Меня дела ждут!

Отъехав от берега, моторист включает фару. Узкий луч её скользит в сторону мыска.

После ужина рассаживаемся вокруг костра. Чернобровая Галя тихо играет на гитаре. Густые волосы её выбились из-под косынки, легли на плечи. Она запела, а подруги разом бойко подхватили: «Мы любим числа пятые, двадцатые, когда живём не хуже королей». Потом поют частушки. Мы с ребятами спели несколько студенческих песен. Со стороны протоки вдруг донеслось шлёпанье, фырканье. Над нашими головами со свистом пронеслись утки. Трезор вскочил, шерсть на нём вздыбилась. С рычанием он бросается в кусты. Я спешу за ружьём. Тихо. Возвращается Трезор, отряхивается. Вильнув хвостом, будто извинившись — мол, простите, я ошибся, там ничего нет, — ложится на прежнем месте. Вытянув передние лапы, смотрит на огонь, поводя ушами.

— Кто бы это мог быть?

— Может, лиса напугала. Или крыса водяная.

— Там мелко: может, волк охотиться на уток прибежал?

— Волков здесь нет, — говорит Бурсенко, — росомахи есть, а волков нету. Зимы здесь снежные, безветренные. Волки по такому снегу бегать не могут. Зимой здесь замечательно: мороз градусов тридцать — тридцать пять, а не холодно. Правда, девчата?

Надя и Галя кивают.

— Будущей зимой так бы поработать, Виктор Василич, сказала Галя, глядя на Бурсенко и улыбаясь.

— Видно будет…

Галя, Надя и ещё трое парней прошлой зимой рубили просеку в тайге километрах в пятидесяти отсюда. Жили в избушке. Бурсенко рассказывает, как ловили рябчиков. Срубили в тайге рябину с ягодами, принесли к избушке, воткнули в снег. Под рябиной укрепили волосяные петли. Утром и вечером собирали урожай: сколько петель, столько и рябчиков.

— Да все тяжёлые, жирные. Вот осенью посмотрите, что здесь будет твориться, сколько их здесь…

Девчата задумчиво смотрят на огонь.

— Девки, давай протяжную? — предложила Галя.

— Давай. Заводи.

На два голоса тихо поют «Бродягу». Дима — хорист, поёт в институтском хоре. Глаза его за очками выражают приятное удивление. Голос его пристраивается к девичьим, сливается с ними. Славно поют. Тихий шум пробежал по тайге, видимо, откуда-то долетел сюда сильный порыв ветра. И растворился в деревьях. Над самой водой у берега пронеслись утки, взмыли, шлёпнулись в протоку. Небо сплошь в звёздах, над серединой Енисея поднялся туман.

После «Бродяги» — минута молчания. И Галя, ни на кого не глядя, поёт песню, которую я много-много раз слышал дома. Её пела мама:

Замечательно. В упор смотрю на Галю. Она красива. Очень красива. Только что я не замечал этого.

Пропели, и снова тишина. На реке показались огни парохода. Донеслись звуки фокстрота.

— Это «Некрасов».

— Да, по времени должен он быть.

Огни парохода проползли, музыка стихла. Монотонное ворчание Енисея. Бурсенко отошёл к воде, прислушался, глядя в сторону противоположного берега.

— Да нет, там ничего сегодня не может случиться, Виктор Василич, — сказала Галя.

Геодезист вернулся, присел на корточки. Лица девчат помрачнели.

— Она утром тайгой ушла в деревню, сказала Галя, как мы увидели, что Полтора Ивана пронёсся на челноке из отряда, она и ушла.

— В Беглово? — спросил Бурсенко.

— Да, туда. Там тётка живёт.

— Сегодня-то ничего не случится, это подала голос Вора. Она всё время молчала, только рассматривала нас. Ведь быть беде-то, Виктор Василич. Просто так это не кончится.