— Однако же у вас есть какие-то участки земли?
— Клянусь аллахом, поэт, крестьянин по имеет даже собственной палки, чтобы отогнать собаку! Все, что вы видите в этой округе, принадлежит Шатырбеку и его родственникам. Не мы, а они — хозяева в этих домах.
— Значит, землю и воду вы арендуете? Что же ваше?
— Труд — наш, все остальное — от арбаба.[67] Мы сеем, жнем, убираем, а получаем за труды от щедрости хозяина: добр он — даст пятую1 часть урожая, не захочет — и этого не получишь.
— А скот у вас есть?
— Как же, обязательно есть! Вон у моего дома стоит корова с теленком! А принадлежат они Тачбахш-хану… И зимой и летом я ухаживаю за ними, каждый год выращиваю по теленку. Прошу хана: хоть один раз в пять лет подари мне теленка! Не дает…
Шаткая лестница заскрипела под чьими-то быстрыми шагами. Головы присутствующих повернулись к двери. Вошел надменный красивый джигит, тонко перетянутый в талии. Он небрежно, чуть заметным кивком поздоровался и непроницаемо застыл на пороге.
— Тачбахш-хан ждет поэта Махтумкули!
Махтумкули удивился и встревожился. Тачбахш-хан только вчера уехал в Серчешму. Почему он так быстро вернулся? Зачем ему нужен Махтумкули? Какие вести он привез? У посланца спрашивать об этом было, конечно, бесполезно: он мог и не знать, мог просто не ответить.
Старый поэт выпил последний глоток чая и встал.
В чистом нижнем белье Тачбахш-хан нежился на мягком пуховике и смаковал чай. Он ответил на приветствие Махтумкули, указал рукой рядом с собой. Надменному джигиту, остановившемуся в дверях, велел:
— Принеси чай для гостя!
Его маленькие, хитро сощуренные глаза с каким-то новым интересом ощупывали Махтумкули.
— Я привез вам хорошую весть, поэт!
В голосе хана прозвучало не то, чтобы подобострастие, но какие-то непонятные нотки почтительности. Махтумкули, уже знакомый с лукавством Тачбахш-хана, не обратил на это особого внимания.
— Доброму человеку, хан, всегда сопутствует добрая весть.
Тачбахш-хан посчитал за нужное не заметить иронии этих слов.
— Аперин, поэт, аперин! — воскликнул он. — Когда человек поговорит с вами, у него такое ощущение, словно он окунулся в море ума! Каждое ваше слово равно золоту. — Хан сделал паузу и торжественным тоном закончил: — С вами, поэт, желает повидаться лично его превосходительство Ифтихар-хан!
— Ифтихар-хан? — без всякой заинтересованности переспросил Махтумкули. — Кто это?
Поэт знал человека, имя которого было названо с таким почтением, и догадывался в глубине души, зачем он мог понадобиться ему. Однако не хотел показывать этого лукавому Тачбахш-хану.
— Разве вы не знаете Ифтихар-хака, поэт? — удивился Тачбахш-хан. — Это же хаким Астрабада!.. Он недавно вернулся из Тегерана. Говорят, он один из самых близких людей падишаха вселенной!
— Какое же у него есть дело ко мне?
— Этого я не знаю. Завтра с рассветом мы должны выехать в Астрабад! Так приказал хаким.
Махтумкули пожал плечами.
— Что ж, поедем, если это так нужно. Только хотелось бы узнать: коль он хозяин этого края, так почему жё не остановит бойню у Серчешмы?
— Это уже сделано! — с пафосом произнес Тачбахш-хан. — По приказу его превосходительства в Серчешму прибыл сам Абдулмеджит-хан. Сабли вложены в ножны, люди разъехались по домам. А все яшули отправились к хакиму, на совещание.
— И Шатырбек поехал?
— Да. И он, и ваш Адна-сердар, и другие. Все сейчас в Астрабаде. В Серчешме остались только люди Абдул-меджит-хана.
Махтумкули удовлетворенно перевел дыхание. Слава аллаху, что сабли вложены в ножны!
Солнце уже коснулось земли. Стало смеркаться,
Махтумкули, придавив грудью подушку, лежал в специально отведенной для пего комнате. Весь уйдя в мир образов, он не ощущал происходящего вокруг. — видел только бегущие одна за другой строки.
В комнате заметно потемнело. Махтумкули сел, глядя в окно, стал неторопливо читать только что написанное:
Я, плача, кличу друзей; не время, пришло, а бред;
Рабы мы злобных людей, молитва их — звон монет.
Ах, сколько бедных детей, и каждый нищ и раздет,
И хочется, чтоб скорей прервалось теченье лет!
Эпохе зваться моей безбожным временем бед!
Не встретиться никогда со смертью — ты не мечтай:
Жизнь тает быстрее льда, могила — родной наш край.
Но косна людей орда: как правду им ни внушай,
Запретное — им еда, проглотят, что им ни дай,
Хотя и твердят всегда: «О, истинный Мухаммед!»
Поэт положил на пол бумагу, взял калам и задумался. Чуть двигая губами, он снова и снова перечитывал стихи, написанные по способу шикесте. Сделал несколько поправок и перешел к следующим строкам.
Мир в горестях изнемог; несчастный плачет народ;
Тиран на него налег, и все нестерпимей гнет.
На сердце мира — ожог, а пламя все жарче жжет,
И тем лишь, кто был пророк, стоит еще небосвод,
Забавой тешится рок, покуда не рухнет свет!
Я нищ и, ничтожен сам, и годы провел я зря;
Я верю лишь небесам, с надеждой, на них смотря.
Но мысли бурным волнам я предан — где якоря?
Подобен Фраги пловцам, плывущим через моря!
Кому я руку подам? Предела пучинам нет!
Стихи были написаны, и поэту показалось, что сердцу стало немного легче. Свою боль он разделил с другими людьми, которым еще предстояло прочесть эти строки. Примут ли они эту боль? Поймут ли?
Поэт убрал бумагу и калам, сложив их аккуратно на полку. Взял толстую книгу. Арабской вязью на обложке было выведено: «Шахнамэ». На полке стояло много других книг. Поэт бегло просмотрел некоторые из них, потом снова взял «Шахнамэ» и отложил ее в сторону, отдельно от остальных.
Задумался. Нет, люди поймут его. Ибо его муки, заботы и мечты — это их мечты, заботы и муки.
Сейчас как никогда он ощущал себя частицей народа.
После вечернего намаза Махтумкули снова зашел к своим соотечественникам. В темной комнате лежал только один Анна, остальные были еще заняты работой.
Поэт зажег лампу, взял кувшин и отправился кипятить во дворе чай. К костру подсел парень с черными как смоль усами на бледном от усталости лице. Поглаживая усы и глядя в огонь немигающими глазами, он рассказал, как целый день рубили в лесу дрова, корчевали пни…
Вскоре подошли и остальные. За чаем завязалась беседа. Махтумкули рассказал о приглашении хакима Астрабада. Сообщение было воспринято по-разному, но все сошлись на одном: добра от этого ждать нечего.
Черноусый сказал:
— Конечно, если вызывают, ехать придется. Только вы не слушайте советов Тачбахш-хана — это подлец из подлецов. Что касается меня, то я никогда не доверился бы кизылбашу.
— Не все кизылбаши одинаковы, сынок, — возразил ему Махтумкули. — Вот по соседству с вами трудится Махмуд-уста. Разве он не такой обездоленный, как все бедняки? Разве он не проклинает свою жестокую судьбу? Он совсем не похож на лукавого Тачбахш-хана.
Черноусый недоверчиво покачал головой.
Помолчав, Махтумкули заговорил снова:
— Понятно, в Астрабад зовут не в гости. Но, как говорится, с голого и семерым халата не снять. Расскажу хакиму все, что думаю, а потом пусть делает со мной, что хочет.
— О нас тоже не забывайте, Махтумкули-ага! — сказал Анна. — Пока вы здесь, с нами обращаются по-чело-вечески, но завтра, наверное, снова начнутся наши мучения… Сделайте что-нибудь для нас, Махтумкули-ага!
