— Я знаю теперь, что и твои слова — пустой ветер!
— Не горячись! Объясни толком.
— Ладно, знай — не сегодня, так завтра сделаю свое дело. Пусть потом сердар, если сумеет, закопает меня под седьмым слоем земли, — я ничего не теряю!
— И напрасно спешишь. Надо выждать момент.
— Какой еще момент?
— Не торопись, Тархан-джан. Кто торопится пить горячий чай, тот выплевывает его обратно. Потерпи!
— До каких пор?
Перман положил тяжелую руку на плечо Тархана:
— Пяхей, вот увидишь, все будет так, как я говорил! «Венец терпению — благополучие». Если не станешь горячиться, все обойдется самым лучшим образом.
Тархан промолчал, а Перман, стараясь отвлечь его, сказал:
— Только что приходили ко мне Мяти-ага и другие яшули. Говорят, что и в Серчешме положение тяжелое — кизылбаши чуть не окружили наших. Не подоспей люди сердара Аннатувака, могла бы случиться большая беда. Кизылбаши, говорят, очень уверенно себя чувствуют. Видно, в самом деле есть у них за спиной крепкая поддержка. А вчера в Серчешму приехал сам Абдулмеджит-хан и объявил недельное перемирие. Если на этой неделе не договорятся, дело может далеко зайти. Беда нависла не только над твоей головой, друг мой, у всего народа положение тревожное. Надо сначала народ спасти, а потом > же о своем думать.
— У каждого своя ссадина щемит! — упрямо ответил
Тархан, начавший было успокаиваться, но рассерженный последними словами Пермана.
— А заботы народа тебя, выходит, не касаются? — рассердился и Перман.
— Нет! Если народ не заботится обо мне, почему я должен думать о нем!.. Вот, у тебя есть и дом и семья. А у меня — что? Я — бродяга, пришелец. Для меня все равно, где быть, — на земле, под землей ли…
Тархан говорил с горечью и обидой. И Перман, впервые увидевший друга в таком состоянии, серьезно забеспокоился и переменил тон.
— На народ не надо обижаться, Тархан-джан. В наших невзгодах не народ виноват.
— А кто же виноват?! — спросил Тархан, сверкая глазами. — Адна-сердар? Вот пойду сейчас и перебью весь его род! А Лейлу посажу на гнедого и умчу куда глаза глядят! Пусть догоняет кто смелый! Мне терять нечего, разве только голову, а ее все равно где терять!
Он вскочил на ноги.
— Не дури! — Перман схватил его за полу халата. — Слышишь, Тархан, не дури!
Тархан вырвал полу, ударил дверь ногой и выбежал наружу. Перман, накинув халат и сунув ноги в старые опорки, торопливо вышел вслед.
Он догнал Тархана уже далеко от дома. Крепко взяв его за локоть, сказал:
— Не делай глупости, Тархан! Гнев всегда впереди разума бежит, да в яму заводит… Остановись-ка!
Продолжая широко шагать, Тархан сквозь зубы ответил:
— Пока я стоять буду, Садап душу вынет из Лейлы!
— Постой, Тархан, я сейчас сам поговорю с ней. Только ты не вмешивайся.
— Так и послушала она тебя! Еще больше взбеленится! Она самому сердару печенку ест, не то что…
— Вот увидишь, послушается!
— А если нет?
— А нет, тогда делай, что задумал! Сам тебе помогу!
— Поможешь?
— Аллахом клянусь, помогу!
Они уже подходили к кибиткам Адна-сердара, когда в одной из них раздался душераздирающий вопль. Перман вздрогнул, а у Тархана волосы поднялись дыбом — он, как безумный, рванулся на крик.
— Стой! — догнал его Перман и. еле удерживая, несмотря на свою немалую силу, беснующегося Тархана, сказал: — Послушай, кто кричит!
Вопль повторился.
— Спасите, люди! — орала Садап, захлебываясь слезами. — Ой, спасите! Убивают!.. Илли-джан, сынок, помоги!.. Ой, убивают!..
Тархан вздохнул так, словно вынырнул из глубокого омута, и даже тихо, бессмысленно засмеялся.
— Ее голос, Садап!
Натягивая сползший с плеча халат, Перман сказал:
— Сердар вчера сразу же по возвращении уехал в Серчешму. Видно, сейчас только вернулся…
Свист плети и крики Садап не прекращались.
— Эх, как он ее лупит! — невольно посочувствовал Перман. — Как бы до смерти не забил! Смотри-ка, Илли-хан на помощь пошел!..
Илли-хан опасливо заглянул в кибитку, из которой рвались вопли матери, плаксиво затянул:
— П-п-перестань, п-п-папа! Ч-ч-что ты д-д-делаешь!
Из кибитки вылетел железный кумган, с треском ударился о дверную стойку. Илли-хан испуганно отпрянул и, подвывая, побежал прочь.
— Ну, вот, — сказал Перман, — Садап и без тебя воздали по заслугам… Пошли чай пить!
Тархан согласился. Однако не прошли они и нескольких шагов, как их остановил конский топот. Они прислушались. Еще кто-то из аульчан возвратился? Через несколько мгновений два всадника сдержали горячих коней. Передний нагнулся с седла.
— Это ты, Перман?
— Салам, Ата-хан! — узнал всадника Перман. — Сходи, подержу коня!
— Некогда, брат! Как ваши, все живы-здоровы?
— Одни — здоровы, другие — пока неизвестно. А ты — как?
Ата-Ёмут махнул рукой, невесело оскалил крепкие зубы.
— У меня жизнь собачья — вечно мотаюсь в седле! Сердар дома?
— Кажется, дома… Добрые вести привез?
— Кто их сейчас разберет, какие — добрые, какие — недобрые…
Из кибитки, покашливая и кутаясь в халат, наброшенный наспех на плечи, вышел на голоса разгоряченный Адна-сердар. Перман и Тархан почтительно поздоровались. Сердар протянул обе руки Ата-Ёмуту, здороваясь с ним, как с уважаемым гостем. Перману он руки не подал, а Тархана даже не удостоил взглядом.
— Весть привез! — минуя традиционный ритуал приветствий, сказал Ата-Ёмут. — В среду хаким собирает всех ханов в Астрабаде! Будет очень важный разговор! Я приехал сообщить вам об этом!
— Хорошо, иним, постараюсь приехать, — с необычной готовностью согласился Адна-сердар.
— Тогда — здоровья вам и благополучия? — сказал Ата-Ёмут, невежливо оборвав сердара на полуслове. Он гикнул, крутанул коня на задних ногах и поскакал, обдав стоящих облаком густой пыли. Его безмолвный спутник последовал за ним.
Лицо сердара исказила злая гримаса:
— Хей, не умнеет с возрастом сын неразумного! — пробормотал он, отплюнулся и прошел в кибитку, но не в ту, из которой вышел, а в другую, крайнюю.
Избитая, скорчившаяся Лейла встретила его затравленным взглядом. Она слышала истошные вопли Садап и с содроганием ждала своей очереди отведать плети сердара. Но сердар, видимо, сорвал все свое раздражение на Садап. Он, собственно, и избил ее за то, что застал, когда она измывалась над Лейлой.
— Вставай, приготовь обед! — толкнул он ногой Лейлу.
Лейла поспешно ушла.
Адна-сердар снял тельпек, посмотрел по сторонам, вздохнул и кинул его в угол. Туда же полетел и халат. Усевшись на кошму, сердар задумался, уронив между колен большие сильные руки. От усталости ныли все кости, во рту неприятно горчило. Он сплюнул на холодные угли очага.
От всего случившегося за последние дни впору было заболеть на самом деле. Однако сердар не собирался так быстро сдаваться. Неудача скорее подогрела, чем охладила его честолюбивые замыслы. Он так и кипел желанием отомстить проклятому Шатырбеку, доказать всем свою силу. Но он понимал, что неудачи и крушение его последних замыслов нельзя рассматривать как чистую случайность. Что-то изменилось в мире, что-то постороннее исподволь, но ощутимо вторгалось в отношения между людьми, между племенами. Что это такое, он не знал, но твердо верил: не мог Шатырбек сам, только своими силами, разгромить туркмен и у Куня-Кала и у Серчешмы.
И еще одна мысль не давала ему покоя: кто увез Лейлу из крепости Шатырбека? Этот глупец Илли потерял ее где-то в суматохе. А кто подобрал? Как она оказалась рядом с Перманом и Тарханом? Не растоптали ли его честь вторично? Грязные подозрения не давали сердару покоя. Он мучился, не в силах установить истину.
Он подвинул к себе чайник, бесшумно поставленный возле него Лейлой, наполнил пиалу до половины, вылил обратно — чтобы чай крепче заварился.
В дверях с протянутыми вперед руками показался Караджа.
— Эссалам алейкум, сердар-ага!
— Валейким эссалам! — буркнул сердар, продолжая колдовать над чайником. Он понимал, что Караджа явился не спроста: сердар хорошо знал своего нукера. Когда Караджа приходил просить что-либо или приносил неприятную весть, он останавливался у двери и нерешительно покашливал. Потом осторожно приоткрывал одну створку и просовывал в кибитку голову. Заходил только после разрешения хозяина и стоял у порога, пока его не приглашали сесть. Если же весть могла быть приятной сердару, Караджа, заходя, широко открывал обе створки двери, здоровался с сердаром, как с равным, сам проходил и усаживался на кошме.
