…Все получилось так, как предполагал Кузьма Егорович, Тетя Дуся, увидев его, нисколько не удивилась. Стряпков в дни квартальных и годовых отчетов, случалось, приходил раньше срока. Тетя Дуся вообще больше молчала. Она могла беседовать только на две темы — о своих болезнях и о международных отношениях. Политику она любила всей душой, слушала все радиопередачи, знала министров иностранных дел всех стран. Правда, в географии у нее еще были кое-какие пробелы, так сказать, белые пятна. Тетя Дуся, например, искренне считала Лондон ближайшим соседом Вашингтона. Но простим ей это.
Не обратив на Кузьму Егоровича никакого внимания, она лишь сказала:
— Ноги вытирать надо! Пора бы научиться уважать труд уборщицы.
Перетаскивая вазу, Стряпков чертыхнул и Леона Стеблина и директора гончарного завода Соскова.
— Привык, окаянный, к валу!..
Распотрошив упаковку, Кузьма Егорович первым делом вытащил «вложение» и спрятал его в свой брезентовый портфель. И тут его снова охватило раздумье: «Может, оставить? Человек Каблуков небогатый, может, и соблазнится? Нет, не соблазнится. И вообще лучше его в наши дела не впутывать. Пожалуй, еще по мордасам надает и в милицию сволочет». И Кузьма Егорович принялся за работу.
Отодрать портрет Анны Тимофеевны оказалось невозможным. Сосков на самом деле не пожалел казеинового, самого лучшего клея.
— Оставайся, — решил Стряпков. — Тебе же хуже, заклею тебя Каблуковым…
Но заклеить оказалось нечем, Бутылочка с клеем простояла все воскресенье, клей засох, а так как он был собственного горпромсоветовского производства, то из него нельзя было выдернуть даже кисточку. Помучившись, Стряпков стал обладателем сломанной палочки.
Он пошел по другим комнатам. У Соловьевой клея никогда не водилось, в плановом отделе бережливый заведующий держал бутылку в тумбе письменного стола…
А время шло. Могли появиться свидетели. Гениальные мысли всегда, говорят, приходят неожиданно, без предварительного уведомления. Стряпков вспомнил про черный хлеб, захваченный из дому вместе с остальной снедью: «Дурак! Давно бы надо. Забыл, что ли, как мальчишкой змей склеивал!»
Кузьма Егорович разгладил ладонью портрет Каблукова.
— Сейчас, голубчик, я тебя присобачу! Первый сеанс продержишься, а потом я тебя, урода, намертво пришпандорю… Постой временно у стенки, чтоб тебя не сглазили. А когда руководитель пожалует, я тебя поверну, чтобы он сразу почувствовал…
* * *
Захлопали двери. Прозвенел где-то на втором этаже первый телефонный звонок. Начинался рабочий день.
Яков Михайлович пришел с небольшим опозданием. Несмотря на теплое, ясное утро, обещавшее жаркий день, Каблуков был в костюме из темно-синего бостона, из-под пиджака, застегнутого на все пуговицы, виднелась голубая сорочка с бордовым галстуком. Этот наряд, который Яков Михайлович надевал не больше пяти-шести раз в год, в особо торжественные дни, завершала шляпа, правда, не на голове, а в руке. Из нагрудного карманчика торчала расческа будуарно-розового цвета и авторучка «Союз», пегая, как мыльница.
Заведующий производственным отделом Любашин при виде Каблукова развел руками и не удержался, спросил:
— Чего это ты сегодня так выпендрился? Именинник, что ли?
И, не зная, какой опасности он себя подвергает, добавил:
— Слышал? Братец снова за море-океан улетел. А про наши дела слышал? Про Христофорова?
— И слышать не хочу! — обрезал Каблуков. И проследовал в свою комнату, где его с нетерпением ожидал Стряпков.
— А я думал, вы прямо к себе пройдете, — с заговорщицким видом сказал Кузьма Егорович.
— Неудобно. Надо решение получить, издать приказ о моем вступлении в должность. Насижусь еще…
Весь горпромсовет гудел о ночных событиях. Все уже знали о смерти Христофорова, о том, что Кокин сам явился в милицию. А Стряпков все увивался возле Каблукова.
— Вы, как всегда, правы, Яков Михайлович! Я тоже подумал: действительно неудобно сразу ее кабинет занимать. Скажут: «Обрадовался! Дорвался до власти!» Я бы на вашем месте здесь до окончания ремонта посидел. Это, знаете, произведет впечатление.
— Я подумаю. Обменяюсь мнениями с Солодухиным. Партийного руководителя в таких сложных случаях обходить нельзя, неудобно…
— Вы опять, как всегда, правы…
Стряпков оглядел собеседника и развел руками:
— Ну знаете, вы сегодня выглядите на пять с плюсом… Я бы сказал, гораздо представительнее Петра Михайловича…
Каблукова даже передернуло:
— Сколько раз вам надо объяснять, Кузьма Егорович, что я не люблю, когда по каждому пустяку треплют имя Петра Михайловича.
Сообразив, что, кажется, сказал лишнее, Яков Михайлович добавил:
—. К чему злоупотреблять его высоким положением?
Кузьма Егорович тоже решил поправиться:
— Я ведь только про наружность. Про внешний вид…
Каблуков, желая уйти от неприятной темы, сманеврировал:
— Что за штуковина?
Стряпков объяснил:
— Знаете Стеблина? Талантливый человек!.. Кстати, Яков Михайлович, надо будет его в штат зачислить. Это его новое произведение — «Дары земли». Я думаю, на областную выставку надо будет послать. Вы посмотрите, какой орнамент…
Хитрый Кузьма Егорович повертывал вазу медленно, а потом рывком крутнул ее, я перед изумленным Каблуковым предстало его собственное лицо.
— Ну как? Что скажете, Яков Михайлович?
Каблуков внимательно, изучающе посмотрел сначала на свой портрет, затем на Стряпкова и отошел к своему столу. Кузьма Егорович, улыбаясь, стоял около «Даров земли».
Каблуков заговорил. Медленно, веско, обдумывая каждое слово:
— Вот что я вам скажу, Кузьма Егорович! Уберите немедленно эту дрянь. За кого вы меня принимаете? За дурака? Что вы из меня культ личности делаете?
— Яков Михайлович! Это ведь по-дружески.
— Какой я вам друг? Убирайте это безобразие ко всем чертям!..
Голос у Каблукова окреп. В нем появились властные нотки.
— Вы думаете, я на такую дурацкую удочку попадусь? Вы в двадцать одно играете? Если набрал двадцать — хорошо, двадцать один — отлично. А если двадцать два? Как это называется? Перебор! Понимаете — перебор! А я перебора не допущу…
В Стряпкове вдруг проснулись остатки человеческого достоинства:
— А что вы на меня кричите? Не хотите — не надо. Пустим в продажу. С руками оторвут. Но кричать я вам на себя не разрешаю. И терпеть ваших криков не буду…
В комнату вошла Анна Тимофеевна.
— Что у вас тут происходит? Почему такой шум?
Стряпков, закрыв вазу спиной, огрызнулся:
— А вам какое дело? Вам-то, собственно говоря, что тут надо?
— Собственно говоря, мне вы не нужны. Но кое-кому вы очень необходимы. А вот к вам, Яков Михайлович, у меня дело. Я была сейчас в исполкоме. Меня ознакомили с проектом решения…
Каблуков сел, уверенно положив руки на стол.
— Я знаю…
— Знаете? Странно. А Завивалов просил меня сказать вам, что он проект задержал. Хотел вас познакомить. Я ему объяснила, что вы тут ни при чем и что выговор за это надо объявлять не вам, а Родионову…
— Какой выговор? Кому?
— Вы же сказали, что все знаете… Стряпков! Куда вы? Подождите. Вы понимаете, Яков Михайлович, какая неприятность. В пионерские лагеря вместо стаканов заслали пивные кружки…
Анна Тимофеевна рассмеялась,
— Поняли? Пивные кружки. С меркой — 0,5. Завивалов доложил начальству. Начальство решило, что за это надо по меньшей мере выговор. Хотели вам, но виноват Родионов. Это он перепутал… Яков Михайлович! Что с вами?
— Ничего, ничего. Я сейчас приду…
Не взглянув на Стряпкова, Каблуков с достоинством вышел из комнаты. Только теперь до Кузьмы Егоровича дошло, какую невероятную оплошность он допустил. Айна Тимофеевна могла каждую секунду подойти к вазе, увидеть портрет Каблукова. Надо было выкручиваться тут же, немедленно.
Соловьева взялась за ручку двери.
— Зайдите ко мне.
— Слушаюсь, Апиа Тимофеевна. Какие документы прикажете взять?
