Ничего похожего на самом деле не было. Зойка шла спокойно, смотрела нисколько не потупясь, а совершенно открыто, очи, правда, горели.

— Еле убежала! — сообщила она, не дойдя до Васи добрый десяток метров. — Жену колбасного мастера Кокина встретила. Муж у нее с вечера пропал. Всю ночь искала и нашла в вытрезвителе… Хотела забрать, а его не выпускают. Пошла к папе за помощью… А мне, Вася, не придется когда-нибудь тебя из вытрезвителя выручать?

— Что ты, Зойка! Ты же знаешь, что я, кроме чая и молока, ничего не пью.

— Все вы так до свадьбы говорите.

— Ну, тогда подумай: пятнадцать минут у тебя еще есть.

Вася подал невесте коробку.

— Что это, Васенька?

— Посмотри…

Зойка развязала ленточку и ахнула: в коробке лежала великолепная дамская сумка из настоящего красного сафьяна.

— Васенька! Милый. Какая прелесть. Если бы не на улице, я бы тебя расцеловала…

— Ты же через несколько минут будешь дама, а даме нельзя без сумки. А целовать надо не меня, а маму. Это она купила. Ну что ж, Зоенька, пойдем? Ты не передумала?

— Нет, — твердо ответила Зойка. — Не передумала, Я тебя люблю.

— И я тебя…

В коридоре Зоя на всякий случай постаралась ступить первой на бархатную дорожку. Вася заметил ее невинную хитрость, улыбнулся и спросил:

— Фамилию мою возьмешь?

— Обязательно. Мне моя давно не нравится. Чего-то в ней религиозное. — И Зоя первой открыла дверь с табличкой: «Регистрация браков».

Автор снова удержался от соблазна употребить подходящие для этого случая слова. Можно бы рассказать, что в комнате было неуютно, а у сотрудницы загса хмурое выражение лица. Недовольно посмотрела она на посетителей: «Принесла вас нелегкая…»

Все, все было по-другому, не так, как в фельетонах о загсах, которые любят сочинять начинающие газетные волки. Комната была самая обыкновенная, чистенькая, без ненужных пышностей.

Навстречу Зое и Васе выскочила Зойкина подружка по школе Люська Кротова и расцеловала сначала невесту, а потом, заодно, и жениха.

— Как я рада! Боже ты мой, какая у тебя, Зойка, шикарная сумка. Это, наверное, ты, Вася, подарил? Садитесь, ребята…

Короче говоря, через двадцать минут из загса вышла новая супружеская чета. Первой спустилась с крыльца Зоя Юрьевна Каблукова, урожденная Христофорова.

Тайный брак совершился, и молодожены пешком отправились в свадебное путешествие — в Остаповский лес, на берег Сети, где вовсю шло веселье.

Кто бы ни выезжал на массовое гулянье — молодежь или пожилые, военные или штатские, студенты или колхозники, — все равно, в любом случае наступает такой момент, когда начинают плясать «русскую» или «барыню».

Это, наверно, гармонисты знают такое волшебное, колдовское слово и потихоньку произносят его, когда надо.

Сначала выходит самый смелый и самый неопытный танцор. Потопчется для порядка, выкинет одно-два немудрящих коленца и вызовет другого — тоже не ахти какого мастера. И этот потопчется, а больше всего покричит: «А ну, давай, давай!»

Потом вытолкнут девушку. Она поначалу упирается: «Да что вы, девчонки! Да зачем это!» Смотришь, разойдется, походит павой и увильнет. После этого обязательно выйдет старичок. Поплюет для лихости на руки, повернется На одной пятке вокруг собственной оси, ударит в ладоши и засеменит, держа одну руку на затылке, а другую упрет в бок…

«Народ все собирается. Поднимаются с травы самые заядлые шахматисты, «козлисты». Начинаются крики: «Шире круг! Шире…» Гармонисты играют, но это все еще не то, вроде репетиции.

И, наконец, выходит парень. Посмотришь на него, самый что ни на есть обыкновенный парень — росту среднего, лицом тоже не из первых красавцев и одет даже не по предпоследней моде. В плечах широк, а в талии тонок, во всей фигуре сухость, подтянутость. Глаза лукавые, со смешинкой:

Гармонисты понимают: вышел мастер — и не отделываются, лишь бы звучало, а сразу встрепенутся, словно проснутся, и тон уже у баянов не тот — чистый, полный.

Парень, еще в пиджаке, идет, слегка покачиваясь, по кругу, идет без особой лихости, без всяких кренделей и присядок — идет как будто неторопливо, но споро, быстро перебирая ногами…

Черти гармонисты знают, с кем имеют дело, — дают человеку размяться, не торопят, ждут, когда танцор подмигнет, махнет или каким-нибудь другим способом даст знать: «Пора!»

И начнется такое, от чего нельзя оторваться даже на миг, чтобы не пропустить самого главного, хотя тут главное все. Забываешь дышать, смотря на это чудо, к горлу подступает клубок — и плакать хочется, и смеяться хочется. Парень, сбросив пиджак, крутится волчком, нет, даже не волчком, тот крутится, крутится и, обессиленный, свалится набок, а парень пляшет без устали, летает по кругу, как птица. Кто его учил? Где? Да нигде! Сам научился, кровь научила, душа научила, — одним словом, талант. И уж обязательно скажут: «Ему бы к Моисееву!» Кто знает, может, а попадет парень к Моисееву и где-нибудь за океаном, в Мексике, Бразилии или еще где, будет повергать в изумление многотысячную толпу.

До чего же ты хороша, русская пляска! Есть, понятно, и в других местах красивые танцы, — но такой нет. Может, не везде я побывал, не все посмотрел, но такой не видел. И, наверно, не увижу.

Каблуков и Стряпков попали на гулянье в момент раздачи призов лучшим танцорам. Нина Удальцова, стоя на пеньке, объявила:

— За лучшее исполнение кадрили премия — шоколадный набор «Снова двойка» — присуждается Анне Тимофеевне Соловьевой и мужской приз — пачка почтовой бумаги с конвертами — Ивану Лямину. Прошу пройти круг почета.

Каблуков с ужасом посмотрел на Стряпкова: «Неужели она пойдет?» Кузьма Егорович недоуменно пожал плечами: «От нее не того ожидать можно!»

И Соловьева пошла, положив руку на плечо партнеру. И как пошла — легко, красиво, повернув голову налево, поглядывая через плечо…

Каблуков не выдержал:

— И это бывший руководитель! Стыд и срам!..

На него шикнули, оттеснили из круга. Яков Михайлович недовольно сказал Стряпкову:

— Куда вы меня привезли? Уйдемте от этого позорного зрелища…

Они сели под березой. Каблуков насупил рыжие брови!

— Я ее вызову. Я с ней еще поговорю… А сейчас Пригласите ко мне Удальцову.

Кузьма Егорович подумал: «Начинается… Я греб, а ты сидел. Сам бы сходил, не барин». Но он только подумал так, а поступил по-иному: послушно встал и пошел за Удальцовой.

Нина раздала все призы и охотно направилась со Стряпковым.

— Что с ним? Заболел? Может, тепловой удар?

Но удар ожидал Нину. Каблуков сразу огорошил ее:

— Скажите, товарищ Удальцова, почему вы, проводя такое серьезное мероприятие, не посоветовались с теми, кому на сегодняшний день вверена забота об этом коллективе советских людей? Откуда у вас, такой молодой, столько самомнения?

— Постойте, постойте, я что-то ничего не понимаю. Серьезное мероприятие, забота, коллектив, — о чем вы говорите, товарищ Каблуков? Если вам лично нужен врач, то я вам сейчас подошлю Катю Ягодкину — у нее есть термометр и тройчатка, по-моему, даже салол есть…

— Я сам знаю, когда я болен и чем меня надо лечить. Разговор не об этом. Я вас спрашиваю…

— А ну вас! — нетерпеливо сказала Нина. — Не надо было пиво с водкой мешать…

И унеслась.

Стряпков не знал, то ли ему смеяться, то ли выражать сочувствие. На всякий случай он заметил:

— Дерзка!

Каблуков промолчал, видно собираясь с мыслями. И действительно, помолчав несколько минут, Яков Михайлович заговорил:

— Сколько ни критикуют наши издательства, а они все еще отстают от потребностей. Издают всякую макулатуру, а дельных брошюр недостает. Вот сейчас мы наблюдали Соловьеву… Наблюдали далеко не в должном положении. Пляшет наравне со всеми. И с кем? С электриком Ляминым. Он пара ей? Нет. Имела она моральное право плясать? Нет.

Стряпков усмехнулся. Удивительный он был человек. Когда он сам болтал разную чушь про обстановку кабинета, поучал Каблукова, как принимать посетителей, как скреплять бумажки, ему смешно не было. Но как только Яков Михайлович начинал выкладывать свои воззрения, Стряпкова душил смех.