— Слушаюсь, господин капитан. — Стоянов склонил голову.

В первых числах июня следствие по делу подпольной организации было в основном закончено, и Брандт распорядился очистить камеры. В ночь на 12 июня гитлеровцы расстреляли в Петрушиной балке около ста участников таганрогского подполья. Руководителей и организаторов подпольных групп Брандт решил использовать в целях пропаганды.

В последнее время гитлеровцы изменили свое поведение в оккупированном городе. Они стали создавать видимость лояльного отношения к русским. Прекратились мордобои на улицах, германское командование наказывало солдат, которые самовольно отбирали у людей вещи. Словом, делалось все, чтобы завоевать симпатии местных жителей.

Многие попались на эту удочку. Даже роптавший на немцев Николай Кирсанов начал склоняться к признанию нового порядка. А его брат, Юрий, тот и вовсе забыл про свою обиду. Кустарные мастерские по починке примусов и замков давали немалый доход, и он мог наконец удовлетворить свою страсть и скупать золотые вещи, не жалея денег.

Теперь Брандт собирался продемонстрировать великодушие германского командования. Приговорив Василия Афонова и его основных помощников к смерти через повешение, он хотел помиловать их на базарной площади, перед виселицей, при скоплении публики. Он уже представлял, какой политический резонанс вызовет такой шаг германских властей. Конечно, помилование должно было произойти лишь в том случае, если главари городского подпольного штаба согласятся обратиться к жителям Таганрога с раскаянием и призывом к повиновению.

Руководителей подполья подвергли специальной обработке. Их уговаривали, угрожали виселицей, били, заставляли согласиться на этот пропагандистский трюк, задуманный капитаном Брандтом. Но советские патриоты держались стойко. Больше всех досталось братьям Афоновым, Сергею Вайсу, Пазону и Кузнецову. Последнего истязал тот самый следователь Ряузов, которого Шаров ранил ножом во время побега из полиции. Когда Кузнецова приносили в камеру, на нем не было живого места. Доктор Сармакешьян подолгу возился возле него, обмывая раны и ссадины.

Но после одной из пыток и сам Сармакешьян вернулся к товарищам с изуродованным и как-то странно перекошенным лицом. Он бормотал что-то невнятное, заговаривался. Утром выяснилось, что доктор сошел с ума.

Константин Афонов протянул ему ломоть хлеба, но Сармакешьян отстранил его руку и, пугливо озираясь по сторонам, отполз в дальний угол. Там он стал на колени, прижал к груди скомканный пиджак и, раскачиваясь, монотонно запел колыбельную песенку:

Со скрежетом растворилась дверь камеры.

— Афонов! Константин! Выходи на свидание, — зычно крикнул полицейский и несколько тише добавил: — Жена с сыном пришла.

Константин поднялся с пола. Растерянно полез в карманы брюк, нащупал черствую корку хлеба. «Нет. Не то», — пронеслось в сознании.

И тут же несколько рук потянулось к нему:

— На!

— Возьми, Костя!

— Вот сахар для сына!

Константин взял у Пазона кусочек сахару и шагнул к двери. В возбужденном мозгу метались мысли: «Сейчас увижу Валю. Сейчас обниму Витасика. Надо их успокоить. Надо крепче держаться».

Полицай вывел его из подвала, провел по коридору и приказал остановиться возле комнаты следователя Ковалева.

— Что, снова на допрос? — недоуменно спросил Константин. — Вы же сказали, на свидание...

— Жена твоя с сыном у него, — кивнул полицай, открывая дверь. — Заходи.

Еще не переступив порога комнаты, Константин увидел следователя Ковалева и Валентину, сидящую спиной к двери. И тут же услышал радостный детский крик:

— Папа пишел! Папочка!

Маленький Витасик бежал к нему, раскинув для объятий ручонки.

Константин склонился, поднял сына, прижал к груди, прильнув губами к теплой, бархатной щечке. Сердце стучало гулко, казалось, уперлось в горло. А тут еще Валя поднялась со стула и с глазами, полными слез, подошла вплотную. Освободив одну руку, Константин обнял и ее.

— Садись, Афонов! — услышал он властный голос Ковалева. С нежностью отстранив Валентину, Константин опустил на пол ребенка, отдал ему кусочек сахару и подошел к стулу.

— Садись, садись, Афонов! — мягким вкрадчивым голосом повторил следователь. — Вот гляжу я на вас, прекрасная у вас жена. Сын замечательный. Жить бы вам и жить в свое удовольствие. А ведь жизнь эта целиком в ваших руках. Германские власти готовы простить вам все ваши заблуждения. Мы гарантируем вам полную свободу, если вы согласитесь публично раскаяться в совершенных проступках и призовете жителей Таганрога к покорности и повиновению...

Подумайте. Всего несколько слов, и вы свободны. Капитан Брандт отменит для вас смертный приговор. Вы сможете жить в кругу своей семьи, воспитывать этого замечательного мальчугана. Разве он не стоит этого? — кивнул Ковалев на Витасика, который, обхватив колени отца, с наслаждением ворочал за оттопыренной щекой небольшой кусочек сахару.

— Нет, господин Ковалев! Я русский человек. И умру, как русский. Предателем Родины я никогда не буду, — твердо сказал Константин, глядя на сына.

Ему хотелось посмотреть и на жену, хотелось увидеть в ее глазах одобрение. Но каким-то чутьем он ощутил, что Валентина бесшумно плачет, и потому боялся этого взгляда, боялся увидеть ее лицо.

— Подумайте. Не терзайте вашу жену. Она и без того много пережила. Какую же участь вы ей уготовите на дальнейшее? А ведь от вас почти ничего не требуют. Только чистосердечное признание — всего несколько слов. Учтите, что некоторые из ваших товарищей уже решили этот вопрос положительно.

Константин недоверчиво глянул на Ковалева.

— Не верите? Вот, пожалуйста. Можете убедиться сами, — следователь достал из письменного стола целую стопку серых листов с протоколами допросов, отыскал нужный лист и протянул его Афонову: — Можете прочитать. Это Степан Мостовенко. Знаете такого?

Константин молча замотал головой, вчитываясь в текст, написанный от руки витиеватым, размашистым почерком. Но строчки прыгали перед глазами, фиолетовыми пятнами расплывались буквы. Лишь последнюю фразу разобрал Константин: «Мы не поняли идеи национал-социализма, за что теперь и расплачиваемся». Ниже стояла большая жирная подпись.

Константин припомнил тот день, когда впервые услышал о Мостовенко. Нет, это было еще несколько раньше. В его присутствии к Василию Афонову зашел учитель Шаролапов и принес свежую листовку с последним сообщением Советского Информбюро. Листовка была подписана «Боевой штаб». Василий тогда же приказал Шаролапову выяснить, чьих рук это дело, и связаться с людьми, именующими себя «Боевой штаб».

Через несколько дней Шаролапов доложил подпольному центру, что на комбайновом заводе им обнаружена новая подпольная группа, которой руководят Мостовенко и Литвинов. По его словам, это и был «Боевой штаб». Вскоре произошла встреча Василия и с самим Мостовенко. И, хотя слияния двух подпольных организаций не произошло, они продолжали теперь действовать сообща.

Все это мигом пронеслось в памяти Константина. Он оторвал взгляд от бумаги, посмотрел на жену, на сына и, повернувшись к следователю, отдал ему листок.

— А я прекрасно понял идеи национал-социализма, потому и вступил в подпольную организацию, чтобы всеми силами бороться с фашизмом, — проговорил он спокойно. — Так что зря агитируете. Против своей совести я не пойду.

— Вот он, ваш муж, — Ковалев с видимым участием посмотрел на Валентину. — Он сам обрекает себя на смерть. Но вы же благоразумная женщина, вы должны повлиять на этого упрямого дурака. Я оставлю вас наедине. А вам, Афонов, я советую одуматься. Это ваш последний шанс.

Ковалев поднялся, с грохотом отодвинул стул и вышел из комнаты. Валентина бросилась в объятия мужа. Константин чувствовал, как от рыданий содрогается ее тело. Но ни единого слова упрека не услышал он из ее уст. Поминутно всхлипывая, она сообщила ему, что братья Александр и Андрей скрываются у знакомых. Рассказала, что на днях возле полиции арестовали мать, которая принесла ему передачу.