Раневская была спокойна и жила в свое удовольствие: она считала, что с Советской властью уже покончено навсегда.

В конце октября «отцы города» вместе с представителями немецких частей пышно отпраздновали в театре годовщину освобождения Таганрога от большевиков.

В торжественной обстановке ортскомендант от имени германского командования вручил награды отличившимся работникам бургомистрата и полиции. Орден «Служащих восточных народов» второго класса получил и редактор газеты «Новое слово» Алексей Кирсанов. В ответ бургомистр города господин Дитер наградил ценными подарками нескольких офицеров германской армии.

В ознаменование этой даты и как символ незыблемости новой власти бургомистрат принял решение о сооружении памятника основателю Таганрога — Петру Первому в самом центре города на Петровской улице. И хоть голод валил людей, хоть не на что было восстанавливать разрушенные дома, по указанию бургомистра рабочие приступили к закладке фундамента.

В декабре долгожданный снег запорошил улицы города. Еще вчера промозглая слякоть хлюпала под ногами, а утром белое покрывало окутало степь, улеглось на крышах домов и на тротуарах. Только серое свинцовое море по-прежнему хмуро катило свои волны, поглощая мириады снежинок.

По дороге в редакцию Алексей Кирсанов забежал в здание бургомистрата. В кармане у него лежали гранки новой статьи Дитера, которую автор должен был завизировать. В кабинете бургомистра находился начальник городской полиции. Кирсанов хотел дождаться, пока тот выйдет, но услышал приветливый голос Дитера:

— Милости прошу. Хорошо, что зашли. Садитесь, — и протянул Алексею Кирсанову измятый клочок бумаги: — Вот полюбуйтесь, чем порадовал нас господин Стоянов.

Увидев на листовке тот же убористый текст, какой он читал дома, Алексей хотел сказать, что уже знаком с этим обращением, но сдержался. Он поднес листовку к глазам и прочел заголовок: «Вечернее сообщение 6 декабря». Это была другая листовка. Сводка Советского Информбюро заставила Кирсанова углубиться в текст.

Алексей Кирсанов услышал раздраженный голос бургомистра:

— Я требую положить этому конец! Неужели городская полиция не в состоянии выловить ничтожную кучку большевистских агитаторов? Извольте всерьез заняться делом, господин Стоянов.

Дитер повернулся к Кирсанову:

— Что вы на это скажете? Алексей пожал плечами:

— Это же маньяки. И главное — ни слова правды.

— К великому сожалению, вы ошибаетесь. Под Сталинградом немцы действительно терпят временные неудачи. Русская матушка зима им еще не по плечу. Будем надеяться, что грядущим летом все станет на свои места... Только вы не тяните, — Дитер снова повернулся к Стоянову: — Я хочу поморозить этих бандитов, — он кивнул на листовку, — еще в зимнюю стужу.

— Примем надлежащие меры, господин бургомистр. Позвольте идти? — начальник полиции почтительно склонил голову, показывая ровный пробор.

— Можете идти, — буркнул Дитер.

Выйдя от бургомистра, Стоянов встретил в приемной Николая Кондакова. Стоянов знал, что Кондаков разорвал свой комсомольский билет. Теперь этот высокий холеный паренек работал секретарем бургомистрата и одновременно был тайным агентом оперкоманды СД-6. О второй его службе начальник полиции точно не знал, но догадывался, потому что несколько раз видел его с немцами, имевшими непосредственное отношение к этому карательному органу.

— Как жизнь складывается? — спросил Стоянов, дружелюбно протягивая Кондакову руку.

— Ничего. Пока не жалуюсь, — улыбнулся Кондаков, сверкнув двумя золотыми коронками в ряду черных загнивающих зубов.

— Заходи сегодня ко мне в полицию, дело есть.

— Обратно-то выпустите? — пошутил Кондаков.

— Не беспокойся. Есть о чем поговорить.

— Хорошо! Загляну после работы.

— Буду ждать. — Стоянов лукаво подмигнул и направился к выходу, припадая на деревянную ногу.

Вечером Кондаков явился к Стоянову. Начальник полиции усадил его в кресло и без лишних слов спросил напрямик:

— Заработать хочешь?

— А кто ж откажется?

— В агентуру ко мне пойдешь?

— Хорошо заплатите — чего ж не пойти.

— Городская полиция платит неплохо. — Стоянов хотел сказать, что не хуже, чем немцы в оперкоманде, но решил повременить и, лишь скривив губы в многозначительной улыбке, достал из ящика стола несколько помятых листовок «Вести с любимой Родины». — Это видел?

— Приходилось встречать на улице.

— Как думаешь, чья работа?

— Надо приглядеться. Платить-то сдельно будете иль на оклад возьмете? — Кондаков опять блеснул золотыми коронками. В свои двадцать лет он был твердо уверен, что главное в жизни — деньги.

— Поначалу покажи способности... Что заработаешь — все твое... — усмехнулся Стоянов и вкрадчиво понизил голос: — Тебе штурмбаннфюрер Биберштейн сколько кладет за душу?

Кондаков перестал улыбаться, испытующе уставился на Стоянова. «Знает или на пушку берет? Наверно, знает... Видно, сам Биберштейн сказал. — Он вспомнил, как повстречал Стоянова вместе с шефом оперкоманды СД-6, и окончательно поверил в то, что полиции все известно. — Наверно, поэтому и предлагает работать. Пронюхал, хромой черт, где собака зарыта».

И, уже не стесняясь, ответил:

— У штурмбаннфюрера не жирно, много не разживешься. За каждого незарегистрированного коммуниста — четвертак, за «кильку»-червонец. Так что на комсомольцах не заработаешь...

— А ты не мельтешись, — оборвал Стоянов. — Ты мозгами раскинь. Может, листовки-то эти «кильки» твои и выстукивают. Найдешь — за каждого по две сотни в карман положишь. Понял?

— Понял, попробую.

— И никому ни слова! Чтоб к Биберштейну в СД-6 эти бандиты только через мои руки попали. Иначе... Иначе одной его десяткой сыт будешь. Разумеешь?

— Куда уж яснее. Однако зря сомневаетесь. Или я сам себе враг? Пока еще червонец от двух сотен отличить могу...

— Тогда ступай и времени зря не трать, — начальственным тоном предупредил Стоянов.

С этого дня Кондаков с утра до вечера мотался по городу: приглядывался, прислушивался к разговорам, выслеживал, выжидал. Но его «охота» пока не приносила трофеев.

Жизнь в оккупированном Таганроге с каждым днем становилась все более тяжелой. Истомленные подневольным трудом, запуганные фашистским террором, жители города жадно ловили слухи о положении на фронтах. На очередном совещании подпольного штаба выступил Николай Морозов:

— Товарищи! Как ни старается германская пропаганда раскрасить разными красками «новый порядок» в Европе, изобразить в розовом цвете освобождение трудящихся временно оккупированных районов Советского Союза, ей это не удается, — сказал он. — Горькая действительность налицо! Маска сорвана! Гитлер и его свита выявили свой дьявольский облик.

Они разорили наши семьи, отняли у матерей и отцов их детей, которых отправили в кабалу в Германию. Всю зиму они вывозили невинных людей на Петрушину балку, жестоко мучили и убивали. Все это вам хорошо известно. Нет нужды подробно останавливаться на отдельных фактах. Важно то, что теперь уже все наши люди, оставшиеся на оккупированной территории, на собственном опыте знают, что несет с собой «новый порядок». Ненависть к поработителям растет с каждым днем. Солдаты и офицеры германской армии грабят население. Наш мирный труд германские палачи заменили рабским, бесплатным трудом. Голодные рабочие трудятся по тринадцать-четырнадцать часов в сутки. За малейший брак — расстрел на глазах всех жителей. Вчера на заводе Андреева расстреляли пять человек.