Холодный цементный пол, влажная тряпка, которую друзья положили на лоб, привели Василия в чувство. С трудом приподнял он заплывшие веки. Попробовал лечь поудобнее и не смог. Тело мучительно ныло от побоев, голова, казалось, раскалывалась на части.

Василий закрыл глаза. «Сколько может выдержать человек? — думал он. — И зачем все эти мучения? Ведь немцам известно все, вплоть до мельчайших подробностей». Он вспомнил последний допрос, когда следователь вызывал свидетеля Манина. Василий даже во время пыток утверждал, что не знает никакого военнопленного летчика. А Манин неторопливо и спокойно рассказывал, как с помощью подпольщиков бежал из госпиталя, как скрывался у доктора Сармакешьяна, у Пазона. Называл фамилии тех, кто, рискуя жизнью, помог ему освободиться из плена. Объяснил, где и как происходила его встреча с Афоновым.

«Вот тебе и летчик, — думал Василий. — Спасает жизнь и готов утопить всех, кто ему помогал... Называет адреса, уточняет детали... Неужели он был подослан немцами? Неужели летчик мог стать провокатором? А почему бы и нет? Летчик или сапожник, какая разница. Просто люди бывают разные. А у этого мелкая душонка».

Василий вспомнил, как при встрече с ним Манин клялся ему, что является членом партии. «Провокатор. Явный провокатор, — решил Василий. — А я коммунист. И умру коммунистом. Ведь немцам и полиции известно, кто я такой. Но им хочется растоптать меня, хочется вытянуть из меня признания. Они ждут, что я буду молить о пощаде. А не лучше ли прямо, без страха сказать врагам: „Да, я коммунист. Я боролся и до последней секунды буду бороться за свои идеалы. Вы можете сделать со мной что угодно, можете истязать меня, можете убить. На вашей стороне грубая сила, на моей — светлая правда. За нее я боролся, с ней пойду и на виселицу. Да, я член Коммунистической партии с тридцать второго года. Да, я секретарь райисполкома. Да, это я создал подпольную организацию, чтобы бороться с фашистами и предателями моей Родины. Я это признаю и не раскаиваюсь в своей деятельности“».

Василий представил себе, как изменятся лица Стоянова, Брандта, Петрова, следователя. До сих пор он их видел всегда разъяренными. А какими они будут тогда, когда услышат от него такие слова? Разъярятся еще больше?.. Впереди все равно расстрел. Так не правильнее ли погибнуть с высоко поднятой головой, бросив в лицо врагам все, что он думает о них?

Василий вспомнил речь Димитрова на процессе по делу о поджоге рейхстага. Ведь он восхищался тогда этим мужественным человеком, который в окружении гитлеровцев, в самом сердце фашистской Германии не побоялся назвать себя коммунистом.

На допросе 24 мая Василий Афонов признался в антифашистской деятельности и взял на себя всю ответственность за организацию городского подпольного центра. В этот же день сознались и Вайс и Константин Афонов. Они тоже решили погибнуть с высоко поднятой головой. Капитан Брандт торжествовал. Он обещал сохранить им жизнь, если они назовут всех участников таганрогского подполья и если укажут, где хранится оружие. Но этого не случилось. И тогда возобновились изощренные пытки.

Каждое утро возле ворот городской полиции собирались родственники подпольщиков. Часами выстаивали они под палящим солнцем, выжидая, пока надзиратели начнут принимать передачи для арестованных.

Общее горе еще больше сблизило людей. Поэтому когда в возвращенных полицейскими пустых кастрюльках, чугунках или мисках кто-нибудь обнаруживал записку из тюремных камер, ее читали все. Каждый надеялся услышать что-либо о близком или родном человеке.

Однажды и мать Николая Кузнецова обнаружила в грязной посуде маленький скомканный клочок бумаги. Дрожащими руками она развернула его. Ее тут же обступили плотным кольцом родители подпольщиков.

Записка Кузнецова переходила из рук в руки. Люди жадно вчитывались в неровные строки, написанные торопливым ученическим почерком:

Ни мать Кузнецова, ни другие родители подпольщиков не знали, что третьим товарищем, который отправился на советский берег с Пазоном и Кузнецовым, был Виталий Мирохин.

Два дня просидели они в ржавых котлах за металлургическим заводом, не решаясь вернуться домой. А на третий, дождавшись ночи, ребята выбрались из котла и пошли в сторону Бессергеновки. Не доходя до населенного пункта, они спустились в овраг, вышли к морю и по горло в воде тихо побрели по мелководью вдоль берега.

Впереди, совсем рядом дробно выстукивали пулеметы.

Трассирующие пули светлячками впивались во тьму. Хотелось бежать бегом. Но движения сковывали волны.

Рассвет застал их всего в одном километре от передовых частей Советской Армии. Гитлеровцы обнаружили смельчаков. Пулеметная очередь просвистела над головами. Небольшие фонтанчики вздыбились вокруг.

Мирохин вскрикнул и ушел под воду.

Вступать в неравную перестрелку было бессмысленно. На открытой воде ребята являлись отличной мишенью. Кузнецов и Пазон подняли руки и устало потащились к берегу. Пазон незаметно выбросил пистолет. У Кузнецова оружия не было. На берегу их окружили гитлеровцы, а к вечеру доставили в городскую полицию.

Кузнецов и Пазон так и не узнали, что, подняв руки, отвлекли внимание немцев и этим спасли Мирохина, который всего лишь нырнул и отплыл в сторону. А когда поднялось солнце, он уже обнимал бойцов Советской Армии.

С тех пор как Анатолий Мещерин попал в полицию, Нонна Трофимова не могла успокоиться. Ее очень взволновали и испугали аресты Василия и Константина Афоновых, Вайса и других подпольщиков. Но Анатолий Мещерин стал для нее с некоторых пор не только школьным товарищем, не только другом по общей борьбе — она полюбила его.

Матери больше нравился Коля Кузнецов. Нонна как-то даже поспорила с нею.

— Толя, конечно, красивей, — улыбнувшись, сказала Лидия Владимировна. — А Коля хоть молчалив и, может быть, не так начитан, но я чувствую, что он сделал бы для тебя самое невозможное. Ты никогда не замечала, какие у него преданные глаза?

Да, Нонна, конечно, видела это, но, как говорится, сердцу не прикажешь, Нонна промолчала, и на том их разговор с матерью закончился.

Но когда начались аресты подпольщиков, Лидия Владимировна заметила какую-то непонятную ей грусть в глазах дочери.

— Что с тобой, девочка? — спросила она однажды вечером.

— Ничего, просто устала сегодня.

— Почему не видно твоих друзей?

Нонна пристально посмотрела на мать.

«Сказать или промолчать? Нет, пусть пока ничего не знает».

Только сегодня днем Нонна повстречала на улице мать Николая Кузнецова, и та сообщила ей об аресте сына. Весь вечер Нонна думала о своих друзьях.

Ей очень хотелось поделиться с матерью своим горем и страхами, но она промолчала,

Анатолий Мещерин не выдержал испытания. Когда следователь ударил его железной линейкой по голове, он закричал от боли и стал называть имена товарищей. Первой он выдал Нонну Трофимову.

Это случилось утром 28 мая. А днем Стоянов сам отправился в немецкую воинскую часть, где работала Нонна, и прямо оттуда увел девушку в полицию.

На первом допросе Нонна Трофимова отрицала все. Ночью ее поместили в общую женскую камеру.