Но вопреки ожиданиям никакого нападения не было. Пока узники под надзором охранников медленно прохаживались по двору, на ближайших улицах так никто и не появлялся. Арестованных вновь загнали в камеры. Стоянов с презрительной усмешкой отошел от окна, сказал Петрову:

— Александр Михайлович! Тебя водят за нос, а ты поверил этой брехне.

— Не торопитесь с выводами. Могло произойти что-нибудь непредвиденное. Рекомендую подвергнуть Афонова активному допросу.

— Согласен. Вызови ко мне следователя Ковалева.

Стоянов еще не знал, что уже 15 мая восемь вооруженных подпольщиков ровно в пять утра приходили к полиции. Они предусмотрели все, даже автомобиль с работающим мотором стоял за углом. Больше часа прождали они в нервном томлении. Но... В этот день по неизвестной причине арестованных так и не вывели на прогулку. Тогда Константин Афонов перенес побег Василия на 17-е.

Эту дату предложил Вайс, потому что 17-е было воскресным днем и он полагал, что большинство полицейских будет отсутствовать. Договорились о встрече в субботу вечером. Но к этому времени один из подпольщиков, дядя которого служил в полиции, успел сообщить о готовящейся засаде. Вот почему Стоянов так и не дождался вооруженного нападения.

А Константин Афонов и Вайс недоумевали. Они не понимали, откуда полиции стали известны их намерения. Не могли же они предположить, что еще 15 мая, пожалев простого румынского солдата, которому за дезертирство грозил расстрел, Василий решил его спасти и сам рассказал ему о задуманном побеге. Уже несколько дней приглядывался он к этому неотесанному деревенскому парню, а когда услышал от Нины Ждановой новую дату побега, сообщил Понтовичу даже адрес Аллы Варфоломеевой — связной городского подпольного штаба, у которой посоветовал укрыться на первое время.

Пойманный полицаями Петр Понтович был целиком во власти русской вспомогательной полиции и ГФП-721. Он знал, что его ожидает расстрел, и надумал спасать свою шкуру самостоятельно, рассчитывая купить себе жизнь ценой предательства. Дело его вел следователь Ковалев, который теперь служил в тайной полиции капитана Брандта.

Александр Ковалев предал Родину еще до оккупации Таганрога. Революция разметала семью Ковалевых по всему свету. Мать и сестра успели удрать за границу, долгое время жили во Франции, а перед самой войной сестра вышла замуж и переехала в Канаду. Мать же по-прежнему оставалась в Париже.

Ковалев еще до войны мечтал перебраться за границу, да не пришлось. И потому в первом же бою с немцами он поднял руки и сдался в плен. Но до Франции было еще далеко. Гитлеровцы требовали заслужить право на жизнь при новом порядке. Тогда Ковалев приехал в Таганрог, где оставались его жена и сын, и поступил на службу в полицию.

Это он с Петровым и Стояновым истязал молодых подпольщиков, арестованных вместе с Морозовым. Он сам подвешивал Леву Костикова за ноги к потолку камеры пыток, а на одном из допросов выбил глаз Спиридону Щетинину. И именно он загонял Николаю Морозову под ногти булавки.

За преданность и усердие гитлеровцы наградили Ковалева орденом «восточных служащих». После этого он стал еще старательнее выслуживать себе право на жизнь в Европе. Вот ему-то и приказал Стоянов провести активные допросы Василия Афонова.

— И не церемоньтесь с ним, — сказал начальник полиции. — Возьмите на подмогу полицейского Кашкина и выбейте из этого Афонова показания. Мы должны знать, кто стоит за его спиной, через кого и с кем он договаривается о побеге. Опросите всех заключенных. Из них тоже можно кое-что вытянуть. Этот румын пригодится особенно на очных ставках...

— Слушаюсь, господин начальник, будет исполнено, — пообещал Ковалев.

Его карие и всегда немного печальные глаза, полные губы, добродушное лицо меньше всего говорили о том, что этот человек был садистом.

— Кстати, вы выяснили, кто проживает по этому адресу, на Николаевской? — спросил Стоянов.

— По приказанию господина Петрова за домом девяносто четыре установлено наблюдение. Адрес точный. Понтович передал мне записку, написанную рукой самого Афонова. Так что улики налицо. Я сегодня же займусь этим делом.

— Смотрите не переусердствуйте. Он мне живой еще нужен, — предупредил начальник полиции.

С этого дня Василий Афонов потерял счет времени. Допросы следовали один за другим, превращаясь в какой-то непрерывный кошмарный сон. Вначале он отрицал, что готовился к побегу. Молча терпел избиения, не стонал, когда Ковалев стегал его толстым телефонным проводом, скрученным вчетверо.

Но когда в камере пыток его, раздетого, привязали к сетке железной кровати и на полу под ним подпалили газету, он не выдержал, застонал. Пламя обжигало голое тело. Василий скрипнул зубами, стараясь не проронить ни слова, и так, не раскрывая рта, потерял сознание.

Обычно в таком состоянии его уносили обратно в камеру. Но на этот раз он очнулся на той же металлической сетке. Кашкин выплеснул на него целое ведро холодной воды.

— Чего ты упрямишься? — сказал Ковалев, когда Василий открыл глаза. — Назови, кто хотел устроить тебе побег, и на этом закончим.

Василий сомкнул веки, замотал головой.

— Ведь Понтович изобличил тебя полностью на очной ставке. Записку-то с адресом ты писал?

С трудом проглотив густую слюну, Василий признался, что хотел бежать, но категорически отрицал, что знает людей, которые собирались ему помочь.

— Не знаю я их... Проходили двое мимо окна и бросили в камеру кусок хлеба. В середине была записка. Предложили убежать в воскресенье во время прогулки, — выдавил он из себя.

— А чей адрес ты дал Понтовичу?

— Сам не знаю. Написал, что пришло в голову.

— Не хочешь говорить, черт с тобой. Кашкин, неси еще газету, — распорядился Ковалев.

Под кроватью снова запылала бумага. От невыносимой боли Василий опять потерял сознание.

Гауптшарфюрер Мюнц тоже получил от своего агента, сидящего в камере, сведения о готовящемся побеге арестованных. Он уже понял, что Василий Афонов является крупной фигурой в большевистской организации Таганрога. Еще на прошлом допросе, не выдержав пыток, Копылов назвал своих друзей из Михайловки Акименко и Судейко. От Акименко не удалось вытянуть показаний, Судейко же оказался более разговорчивым. Он рассказал о подпольной группе села Михайловки и сообщил, что она подчинялась какому-то городскому штабу. Он также донес и о подготовке к побегу заключенных из пятой камеры.

Кроме этого, арестованный Федор Перцев сознался, что писал первомайские лозунги по заданию Василия Афонова, и назвал его руководителем всего таганрогского подполья. Располагая этими данными, гауптшарфюрер Мюнц приказал доставить к нему на допрос Василия Афонова и уже приготовился ошарашить его собранными уликами и добиться чистосердечного признания, когда в его кабинет вошел штурмбаннфюрер Биберштейн.

— Я огорчу вас, дорогой Мюнц. Я очень вас огорчу, — сказал он. — Мне и самому чертовски обидно. После огромных трудов мы вышли, наконец, на серьезную партизанскую группу. Но, как это часто бывает, награды и благодарности достанутся другим. Гауптшарфюрер Мюнц и фельдфебель Адлер удивленно смотрели на своего шефа. — Да, да! Награды достанутся другим. Получен приказ рейхсфюрера Гиммлера. Через два дня наша зондеркоманда покидает Таганрог. Срочно подготовьте дела большевистских агентов для передачи их в ГФП. Теперь ими займется капитан Брандт. Как видите, ему опять повезло.

— Осмелюсь спросить, господин штурмбаннфюрер, куда переводят нашу команду? — прервал Биберштейна Мюнц.

— Рейхсфюрер доверил нам один из районов Белоруссии. Там идет настоящая партизанская война. Нашей команде поручено обеспечить тыл немецкой армии. Надеюсь, мы с честью выполним эту задачу.

В дверях кабинета показался эсэсовец и доложил, что арестованный Афонов доставлен на допрос к следователю Мюнцу.

— Отправьте его обратно в камеру, — распорядился Биберштейн, обращаясь к Мюнцу. — У нас нет времени. Пусть с ним возится теперь капитан Брандт. Сегодня же подготовьте дела к передаче в ГФП-721, а завтра вечером доложите мне о том, что они приняты по акту тайной полевой полицией.