— Алексей Козин тоже молод и хочет жить, — начал переводить Адлер. — Поэтому он рассказал нам все. Этим он сохранил себе жизнь. Господин гауптшарфюрер может пригласить его сюда, для очной ставки. Но раньше господин Мюнц хотел бы дать тебе возможность самому загладить свою вину и раскаяться. Ты еще молод, и поэтому он хочет сохранить тебе жизнь. Но это зависит от твоего правдивого признания. Мы тебя слушаем, Копылов.
«Как быть?.. Козин предал. Они уже все знают», — в растерянности думал Копылов.
Еще ночью, в машине, когда два немца везли его из Михайловки в Таганрог, он мысленно искал причину своего ареста. Сначала он подумал, что провалилась подпольная группа. Но тогда почему арестовали его одного? С Шубиным и Акименко он виделся вечером буквально за несколько часов до прихода немцев, предъявивших ордер на его арест. А вдруг дознались про ящик с патронами? Ведь это он вместе с Шубиным выкрал эти патроны из полицейского участка. Опять же взяли бы сразу и Шубина. Значит, об этом они еще ничего не знают. Может быть, попались его новые таганрогские друзья — Василий Афонов и Максим Плотников? Но в этом случае немцы забрали бы и Акименко.
Находясь уже в камере, Копылов до самого утра в мучительном напряжении строил различные догадки. Он тщательно обдумывал ответы на вопросы, которые могут задать ему немцы. Но до самой последней минуты ни разу не вспомнил про Алексея Козина. И теперь от неожиданности растерялся. Он поверил, что Козин действительно мог назвать его имя, но главное, почувствовал, что и следователь и переводчик увидели его замешательство.
Решив проверить, какими сведениями располагают немцы, он виновато посмотрел на гауптшарфюрера Мюнца, на фельдфебеля Адлера и сказал:
— Испугался я. Боялся признаться. А теперь правду скажу. Был я на той стороне. К брату в Ростов хотел пробраться. Только поймали меня там... Две недели в сараюхе под арестом держали. Убег я от них, обратно домой подался...
— Это уже больше похоже на правду, — улыбнулся фельдфебель Адлер и тут же перевел Мюнцу признание Копылова.
Допрос продолжался около трех часов. Немцы расспрашивали Копылова о том, что он видел на советской земле, снова и снова настаивали на том, чтобы он признался, по чьему заданию шел через линию фронта, где и когда встречался с Алексеем Козиным. Но ни разу не назвали они Василия Афонова или Максима Плотникова, не спрашивали и об Акименко. Копылов понял, что немцам известно немногое. Он оправился после первого замешательства и продолжал прикидываться простачком. Сверх ожидания следователь и переводчик вели себя довольно корректно. Никто из них ни разу не повысил голоса. Они только старались поймать Копылова на слове. «Не проговориться бы, не назвать товарищей», — мысленно твердил себе Василий. И он выдержал. Кроме признания, что он был на той стороне, немцам ничего от него не удалось добиться. Когда допрос был закончен, фельдфебель Адлер перевел последние слова Мюнца:
— Господин гауптшарфюрер не доволен твоими показаниями. Ты продолжаешь отпираться. Ему жаль, что ты так дешево ценишь свою жизнь. Подумай в камере о своем положении. У нас есть средства заставить тебя говорить. А вечером мы устроим тебе очную ставку с Алексеем Козиным. Он напомнит тебе, с каким заданием ты перешел линию фронта.
Два дюжих эсэсовца появились в дверях и увели Копылова в подвал, где размещались камеры арестованных. Его втолкнули в холодную, сырую каморку с одним окном, на полу которой сидели двое мужчин. В одном из них Копылов узнал своего односельчанина полицая Мехова. Тот был избит, на лице у него виднелись ссадины и большой синяк.
Увидев Копылова, он воскликнул:
— И тебя, Вася, взяли? Тебя-то за что?
Не получив ответа, он принялся ругать немцев.
Откуда мог знать Копылов, что в списках задержанных против фамилии арестованного Мехова рукой штурмбаннфюрера Биберштейна было написано: «Освободить из-под стражи после окончания дела Копылова».
* * *
Брандт встречался со Стояновым каждый день. В безудержном пьянстве проводили они вместе и ночи, но Брандт словом не обмолвился о том, что бургомистр собирается подыскать замену начальнику русской вспомогательной полиции.
Брандт по-прежнему требовал от Стоянова мобилизации всех сил на розыск и поимку немецких солдат, которые в одиночку и группами дезертировали из гитлеровской армии. Сам генерал Рекнагель в порыве откровенности жаловался Брандту на низкий моральный дух солдат, на тлетворное действие затянувшейся войны в России, на пораженческие настроения среди личного состава армии. Он просил полевую жандармерию принять срочные меры по розыску дезертиров. И Вилли Брандт старался на совесть.
От непрерывных допросов с пристрастием, от ночных кутежей под глазами у него появились мешки, лицо стало болезненно-желтым, острым. Но по-прежнему он носил лайковые перчатки, всегда до блеска начищенные сапоги и лихо вздыбленную над козырьком фуражку со сверкающей кокардой. Нонна Трофимова с трудом узнала его, когда он окликнул ее на Петровской улице.
Стояла ранняя весна. Апрельское солнце ласково пригрело землю. Нонна впервые вышла на улицу без пальто. Черное платьице подчеркивало стройную фигуру девушки.
В последнее время Брандт даже не вспоминал о ней. Другие девушки, с которыми знакомил его Стоянов, особенно красивая Лариса Стрепетова, заставили его забыть о прежнем увлечении. Теперь же, увидев Нонну, он пожалел, что до сих пор не навестил квартиру Трофимовых.
Расспросив о здоровье матери и бабушки, Брандт пообещал обязательно зайти в гости. Но дальнейшие события так и не позволили ему выполнить это обещание. На заводе «Гидропресс» во время пожара сгорело больше десятка военных автомобилей. В районе третьего участка неизвестные подожгли трехтонку с зерном. В Межевом переулке спалили вездеход с прицепом. А тут еще выстрелом из-за угла перепугали самого генерала Рекнагеля.
Поиски виновников не давали пока никаких результатов. Все говорило о том, что в Таганроге безнаказанно действуют большевистские агенты, с которыми ни русская вспомогательная полиция, ни ГФП-721 не в состоянии справиться. Всякий раз, когда капитан Брандт размышлял об этом, его охватывали приступы бешенства. В последние дни, несмотря на дружбу с начальником городской вспомогательной полиции, он и сам подумывал о замене Стоянова. Но неожиданное затишье на улицах Таганрога заставило Брандта повременить с принятием окончательного решения. К тому же, как ему показалось, он ухватил, наконец, нить к подпольной партизанской организации и ждал лишь момента, чтобы нанести ей окончательный сокрушающий удар.
Однажды вечером на письменном столе капитана Брандта появилось донесение агента Алекса. Брандт еле разобрал корявый, неровный почерк.
«В лазарете для военнопленных работает фельдшер по имени Александр Иванович. Он помог бежать уже многим военнопленным. Например: одному советскому летчику-капитану, одному лейтенанту. Летчик-капитан лечился в русской больнице по фальшивому паспорту, полученному при помощи этого фельдшера. Он, летчик, сейчас находится в Таганроге и носит для маскировки темные очки. Фельдшер знает также и квартиру капитана. С ним поддерживает связь Раневская Софья, которая проживает по переулку Добролюбова. Она выдавала одного пленного старшего лейтенанта за своего брата и, пользуясь своим влиянием у немцев, освободила его из плена. Этот старший лейтенант работает около водонапорной башни. Зовут его Колей. Особой приметой у него является шрам на левой щеке.
Раневская подстрекает бывающих у нее в доме русских офицеров к активному сопротивлению по отношению к германским вооруженным силам».
— Дурак! — проговорил Брандт и поднял голову на лейтенанта Клюге, который принес ему это донесение. — Но, впрочем, надо проверить. Надо снова использовать Раневскую.
Он взял ручку и размашисто написал в углу: «Алексу! Установить через Раневскую связь с капитаном и другими офицерами, чтобы узнать их намерения», — и расписался.
