— Слушаюсь, господин начальник!
— Ты запиши, а то забудешь фамилию.
— Слушаюсь! — Полицай схватил ручку.
— Да! Без меня пусть никому из немецких властей не докладывает. Утром сам разберусь. А пока я домой отдыхать пошел. Если что срочное будет — пришлешь посыльного.
— Слушаюсь!
Вскоре во дворе затарахтел мотоцикл, и, мигая притушенной синей фарой, Стоянов выехал из ворот полиции. «Небось, пьянствовать поехал... А может, и впрямь спать захотел, домой подался», — задумался Анатолий Кашкин. Он сегодня дежурил. Настроение у него было паршивое. Весь день грызла мысль, что примкнул не к тому берегу.
Неожиданное наступление Красной Армии ломало все планы на дальнейшую жизнь.
Нет, раньше Кашкин не был врагом Советской власти. Ему при ней жилось хорошо. Но по скудости ума он поверил немцам, что с Красной Армией уже покончено и новый порядок установлен теперь надолго. Вот и пристроился на работу в полицию и лез из кожи, выслуживался.
Был он крепок в плечах, и хоть мал ростом, силенками бог его не обидел. Бывало, в уличных драках он одним ударом мог сбить человека с ног. Да разве это ценили? Нынче другое дело. Однажды Стоянов пригласил его на допрос, приказал арестованного по зубам стукнуть. С тех пор и пошло. Каждый следователь норовил на подмогу вызвать его. И Кашкин старался.
За окном, разорвав тишину, прокатились отдаленные выстрелы, рассыпалась автоматная очередь. Дежурный насторожился, прислушался. Где-то в проводах подвывал ветер. К зданию полиции подходила толпа людей. «Ишь, сколько набрали», — подумал Кашкин, узнав фонарики полицейских, которыми те освещали себе путь.
Вскоре в комнату дежурного вошел Петров и направился в кабинет Стоянова. За ним два полицая ввели окровавленного человека.
— Господин начальник домой уехали, — доложил Кашкин. — Велели Костикова в отдельную камеру посадить...
— Без тебя знаю, что делать, — ответил Петров и, распахнув дверь кабинета, гаркнул: — Давай его сюда!
Морозов еле держался на ногах. Все тело ныло от побоев. Петров сел за письменный стол, вынул из кармана шинели листовки, отобранные у Морозова, и тихо, с издевкой спросил:
— Паспорт, значит, дома оставил, а это всегда при себе носишь?
Стиснув связанные за спиной руки, Николай молчал.
— Фамилия?
Рассеченная губа арестованного скривилась в усмешке.
— Фамилия, спрашиваю! — закричал Петров.
— Морозов моя фамилия. Николай Морозов.
— Кто руководит вашей бандитской организацией?
Морозов пожал плечами:
— Никакой организации я не знаю.
— Тогда откуда эти листовки? — уже спокойнее заговорил Петров.
— Больше ни на какие вопросы я отвечать не буду. Так что не тратьте времени понапрасну.
— Ничего, ответишь. Все подробно расскажешь. Не таких обламывали... Еще раз по-хорошему спрашиваю, откуда эти листовки?
Николай молчал, с ненавистью поглядывая на Петрова.
— А ну, кликни Кашкина, — попросил тот одного из полицаев.
Через несколько секунд Кашкин появился в дверях:
— Звали, господин начальник?
— Тебя, небось, сон одолевает? А ну-ка разомнись маленько, — Петров кивнул на Морозова.
Кашкин подошел неторопливой походкой, заглянул Николаю в глаза и, подавшись немного назад, резко выбросил вперед руку. От удара в подбородок Николай, будто подкошенный, грохнулся навзничь.
— Ты же так убить можешь, а мне он живой до зарезу нужен, — прошипел сквозь зубы Петров.
Виновато улыбаясь, Кашкин вытянул руки по швам.
— Унесите его в общую камеру. Утром я его потрясу за душу, — ухмыльнулся Петров.
* * *
В подвалах управления городской полиции, там, где раньше были авиамодельные и столярные мастерские Дворца пионеров, располагались теперь камеры арестованных. В стенах узкого коридора, освещенного блеклым светом двух электрических лампочек, зияли ниши, в глубине которых виднелись массивные деревянные двери со смотровыми оконцами — «волчками» и большими висячими замками. Под низкими сводами неподвижно стоял спертый, удушливый воздух.
Сюда-то вместе с родителями загнали молодых подпольщиков, задержанных этой февральской ночью. Полицейские отделили женщин и девушек от остальных и увели их в женскую камеру. Всех же мужчин, за исключением Костикова, втолкнули в одну из ниш и, захлопнув дверь, оставили в непроглядной тьме.
Разглядеть что-нибудь в этом мраке было невозможно. Но чувствовалось, что в камере уже кто-то есть.
Зажженная кем-то спичка вырвала из темноты трехъярусные грубо сколоченные нары, распростертые на полу тела и под самым потолком глядевшее в ночь зарешеченное окно. Храп, посвист, сонное бормотание, приглушенные стоны неслись из каждого уголка переполненной камеры.
— Вон там посвободнее, — сказал старик Шаров, отец Евгения, и, взяв под руку Кузьму Ивановича Турубарова, увлек его за собой.
Натыкаясь на спящих, они с трудом добрались до боковой стены, потеснили тех, кто лежал возле нее, и, притулившись друг к другу, опустились на корточки.
Шаров подтолкнул Турубарова локтем, зашептал на ухо:
— Раз мой Женька на свободе, пусть делают со мной что хотят.
— А думаете, их не поймают?
— Где там! Они хлопцы шустрые. Которые за моим сыном погнались, так и вернулись ни с чем. Я их приметил. И вашего, небось, не догнали.
— У меня за дочек сердце болит, — перебил его Турубаров. — Петр, тот крепкий... А эти совсем девочки... Младшей-то и восемнадцати нет.
— Да-а... Нам, старикам, все одно, вроде прожили уже жизнь. Теперь вроде их очередь пожить наступила. Только вон оно, как оборачивается...
Несколько минут длилось тягостное молчание. Кузьма Иванович обдумывал, чем может кончиться этот арест, когда старик Шаров заговорил опять:
— А энтово, Костикова, зачем от нас увели, не знаете?
— Кто их ведает, кого они еще уводить будут? Посидим, и до нас доберутся.
— Нам что. У нас ничего не взяли, а у Костикова вроде бы оружие нашли и еще клятвы какие-то...
— Не надо! Не надо! Пустите меня! — раздался совсем рядом чей-то пронзительный крик, и опять все стихло.
— Во сне, небось, мается, — сочувственно проговорил Шаров, прислушиваясь к бормотанию спящих.
Еще долго они сидели молча, и вдруг на потолке загорелась лампочка. Тусклый ее свет, разогнавший тьму, на мгновение ослепил глаза. Потом Кузьма Иванович опять увидел нары, до отказа заполненные людьми, цементный пол, где вразброс и в обнимку спали арестованные. Только в углу, возле параши, было немного просторнее. Там, облокотившись о стену, сидели друзья его сына. Нет, на их лицах не было испуга.
В коридоре послышались торопливые, сбившиеся шаги. Чувствовалось — несут что-то тяжелое. Зазвенели ключи, распахнулась дверь, и два полицая, словно мешок, бросили на пол безжизненное тело. Ударившись головой о цемент, человек застонал, повернулся на бок.
— Это же Николай Морозов! — испуганно вскрикнул Иван Веретеинов.
Ребята подхватили Морозова, подтащили к стене.
— Дайте платок кто-нибудь. У него все лицо в крови. Да намочите же вы его, — расслышал Кузьма Иванович негромкие голоса.
Сердце у него похолодело от мысли, что и Петр не смог убежать. Он стиснул руку Шарову, но тут же поднялся и, перешагивая через спящих, подошел к Морозову. В этот момент Николай приоткрыл глаза, увидел товарищей и улыбнулся. И эта улыбка красноречивее слов сказала, что он не сломлен и что еще не все потеряно.
Склонившись над ним, Кузьма Иванович спросил вполголоса:
— Николай Григорьевич! А Петра моего не видели?
Морозов молча повертел головой, опустил веки. Потом, видимо пересиливая боль, приподнялся, прислонился к стене, облизнул разбитую губу.
— Друзья! Помните клятву! — прошептал он. — Никто из нас не должен проронить ни слова. Подожди ты! — Он недовольно отстранился от Миши Чередниченко, который продолжал вытирать кровь на его лице. — Мы не знаем, кто нас выдал... Но тот, кто начнет давать показания, того и будем считать предателем... Ясно?
