— Вот это самогон! Спирту добавляли, наверное? Крепок, черт. У-ф-ф. Только сейчас отдышался, — полицай набил рот огурцами, со смачным хрустом прожевал их и спросил: — А где же та мадам? Да, да. Я про ту спрашиваю, что тогда в дождь, у тебя была. Где?

Я догадался, что полицай интересуется Ириной. Зачем она ему? Уж не попалась ли она им в лапы? Однако нет. Если бы ее арестовали, то и нам бы несдобровать. Просто любопытство одолело пьянчугу.

— Тогда, прямо следом за вами, сюда зашел немецкий офицер, и они уехали. Говорили они по-немецки, и я ничего не понял. Но было видно, что она чем-то недовольна, жаловалась ему и кричала на него. Бедный офицер просто не знал, как ей угодить. Потом они, кажется, помирились.

— Как ее звать? — поинтересовался полицай.

— Даже и не знаю. Она тут так на всех кричала, что не подступишься к ней. Да разве такая скажет правду?

— Зверь, а не баба. Хороша, черт бы ее побрал. Прямо красавица, собачья дочь, — полицай щурил свои заплывшие глаза, и сальная улыбка блуждала по его толстому лицу. — Когда я сказал о ней пану коменданту, он и рта не дал раскрыть. «Замолчи, говорит, это сам наш начальник со своей женой приехал».

Открылась дверь, и на пороге появился грязный и взлохмаченный человек в полосатой пижаме.

— Ну как? — строго посмотрел на него полицай. — Опять пусто?

— Не нашел, господин начальник, — пролепетал жандармский прихвостень, — ничего не нашел.

— Теперь будешь один ходить, — проворчал Говкалло и залпом выпил второй стакан самогона, — хорошенько надень свою шинель, застегни ворот, чтобы полосатая срамота не выглядывала. Сейчас двинемся. А ты, пан доктор, смотри: капут тебе будет, если ты проговоришься, что видел человека в полосатой одежде. Понятно?

Непрошеные гости убрались, и я зашел в комнату, где все это время, всхлипывая, сидела Зоя. Смотрю, она пригорюнилась, рукой за щечку держится. Увидела меня, встала и подошла к зеркалу, открыла рот, взглянула и опять залилась слезами. Я молча наблюдал за ней. Зоя перестала плакать, вздохнула и вдруг спросила:

— Алексей Васильевич, пока кончится война, у меня новый зуб вырастет. Правда?

— Когда кончится война, Зоенька, — ласково сказал я девочке, — мы тебе вместо этого из чистого золота зуб вставим. И будешь ты красивее прежнего.

Зоя радостно рассмеялась и захлопала в ладоши.

...Шли дни за днями, то радостные, то тревожные. Наша группа постепенно расширяла район своих действий. Население уже привыкло к листовкам, и как только случались какие-нибудь задержки, люди начинали волноваться. Разносились слухи об аресте подпольщиков, об их расстреле. Мы знали об этом и старались выпускать листовки по возможности регулярно.

Приближалась зима. Шли холодные дожди, мокрый снег, дороги стали непроезжими. Все это затрудняло нашу работу. Розовик уехал в Переяслав и застрял там. Мы ждали его и, конечно, волновались за товарища. Каждый стук, каждый шорох заставлял нас радостно вздрагивать. Но Кирилла все не было. На дворе уже темень, пора ложиться спать, но мы все ждем. Поздно ночью открылась дверь, и в дом вошел человек.

— Здесь проживает Крячек? — спросил он с порога, окидывая быстрым взглядом меня и Дмитрия. Поздний гость был в брезентовых грубых ботинках на деревянной подошве, сквозь дырявую шинель проглядывала полосатая куртка. Ясно: беглый военнопленный. Не сговариваясь, мы с Дмитрием вспомнили полицая и его спутника в полосатой лагерной одежде. И тут же решили — провокатор.

— Да, здесь. Я буду Крячек.

— Здравствуйте, — незнакомец приветливо кивнул головой. — Как хорошо, что я не заблудился. Можно присесть?

— Садитесь, — предложил я. Незнакомец робко примостился на краешке стула.

— Ваш адрес мне дала Ирина и посоветовала прийти к вам. Она ведь вам знакома?

При упоминании этого имени у меня дрогнуло сердце. Очень хочется спросить о ней, узнать, как она живет, здорова ли? Но в голове засела одна назойливая мысль: «А не подослал ли его ко мне этот прохвост Говкалло? Он тоже в последний раз спрашивал про Ирину». И я воздерживаюсь от этого намерения.

— Кто, говорите, послал вас? — переспросил я. — Кто она такая?

— Вы действительно не знаете Ирину Кравченко? — в свою очередь удивился он.

— Много ли имен запомнишь в такое трудное время, — уклончиво заговорил я. — Один уходит, а другой приходит. Сам-то ты кто такой? Откуда идешь? Прежде чем расспрашивать нас, расскажи о себе.

— Зачем ты слушаешь его болтовню? Или ты не знаешь, откуда появляются люди в такой одежде? — пробурчал Дмитрий. Он никому не хотел верить. — Лучше пусть проваливает отсюда.

— Браток, ты не шуми, я пришел не для того, чтобы просить у вас пристанища, а специально завернул передать вам привет и поклон от Ирины, — сердито проговорил парень, решительно встал со стула и направился к двери.

— Погоди, — остановил я его, — уже ночь на дворе, куда ты пойдешь? В этом доме найдется уголок для ночлега. Дима, налей в таз воды теплой, пусть наш гость умоется с дороги.

Гость сорвал с себя тюремную одежду и с наслаждением начал плескаться в воде. Дмитрий неприязненно косился на пришельца, проклиная меня в душе за то, что я заставил его ухаживать за каким-то подозрительным человеком. А тот умывался и переговаривался с нами.

— Тебя, оказывается, Дмитрием зовут? А меня Григорием, а фамилия — Проценко. Давно здесь живете?

— Родились и выросли здесь. Потом разъехались, а как началась война — вернулись.

— Работаете где-нибудь?

— Брат работал в Каневе, а я учился. Теперь вот дома сидим, — Дмитрий с явной неохотой отвечал Григорию. Чувствовалось, что он просто не хочет с ним разговаривать и поддерживает беседу лишь ради приличия. Григорий же делает вид, что не замечает холодности Дмитрия и продолжает говорить, залезает, что называется, к нему в душу.

— Вот и познакомились мы с Дмитрием. А вас я сам знаю, как зовут. Ирина сказала, — Григорий закончил умываться и сел за стол. Мы напоили гостя чаем, он отогрелся немного, и я начал его осторожно расспрашивать.

— О ком это ты напоминал мне недавно? Как ты назвал девушку? Кравченко, что ли? — Я на минутку задумался, потом, как будто что вспомнив, сказал: — А это та самая девушка... Помню, помню. Ну рассказывай. Вы в тюрьме с ней вместе сидели? Где она сейчас?

— Я ни за что не поверю, что вы не знаете Кравченко, — Григорий Проценко осуждающе покачал головой. — Но дело это ваше, не хотите сказать, не надо. Я ваш гость и не буду спрашивать, почему вы поступаете так, а не иначе. Но если вы, хозяева, спросите меня о чем-либо, то я готов держать ответ перед вами.

Проценко потеребил свою жиденькую бороденку, внимательно оглядел нас и глубоко вздохнул. Затем он задумался о чем-то, долго молчал. Мы тоже не проронили ни слова.

— Вижу, что вы не доверяете мне, — с обидой в голосе проговорил Проценко. — Но, что ж, ничего не поделаешь. Если хотите, я расскажу вам кое-что о себе.

— Рассказывай, Гриша, — стараясь быть приветливей, попросил я Проценко. И вот что мы услышали.

— Я расскажу вам об одной ночи, которую никогда не забуду, — тихо начал Проценко. — В ту ночь нас повезли на расстрел. Мы были в лагере, а как выглядят лагеря, вы, наверное, знаете. Со дня на день ждали, что с нами будет. На краю лагеря, у самой колючей ограды, стоял одинокий каменный дом. Сначала мы думали, что в нем живут охранники, но ошиблись. Это был «дом смерти». Вечерами туда пригоняли партии пленных, а на рассвете людей украдкой выводили из домика к дальнему оврагу и там расстреливали. Казнь была страшная. Скошенных пулями и сваленных в овраг людей обливали бензином и поджигали. Кое-кто еще оставался жив, но каратели жалели патроны, предпочитая, чтобы с раненными расправился огонь. Полуживые кончились в пламени, дико кричали. В первые дни фашисты все это проделывали тайно, но потом перестали стесняться. Так нам открылась тайна одинокого кирпичного дома и страшного оврага.

В ту ночь, когда нас привели в дом, мы и не думали спать. Все знали, как встретит нас рассвет. Он будет последним в нашей жизни. Люди волновались, нервничали. Особенно переживал один товарищ из Ферганы Ташматов. Накануне он с группой пленных видел, как расстреливают и сжигают его товарищей. Потрясенный Ташматов подбежал к оврагу и в исступлении начал кричать: