«В конце непопулярной улицы...» В конце непопулярной улицы, на невоспетом углу, на непримечательном дереве сгрудились птицы, улетая на юг. В их силуэтах читалось их тяжелое бегство от морозов. В желтые листья выпал к корням рябины их певчий корм. И горькими ягодами, обагренными соком, дерево договорилось с птицами молча. И сказало — пусть они пьют, клюют, хватают, тащат… Ведь их путь не пройден и наполовину. И птицы молча брали ягоды по половинке. В конце непопулярной улицы, на невоспетом углу, под непримечательным деревом я постучался в твою неприметную дверь. «Листопад, диктующий условья...» Листопад, диктующий условья, в лихорадке осени раскис. Снова телефон исходит кровью, бес полночный снова крутит диск. Я, как волк, луною загнан снова, рыщущий, голодный, жадный снова, и тебе в глаза смеюсь я снова, синий голый лед холодных снов моих. Телефон всего нежнее в полночь, и цветы, что мне терпеть невмочь, так бесстыдно пахнут только в полночь. И да – к черту, тихая святая ночь! Возвращаются к корням своим деревья и текут к своим истокам реки вспять. Телефон опять в полночном гневе… Нет, не телефон — земля в осенней лихорадке перелетных птиц устала звать. «Твои слова меня влекут...» Твои слова меня влекут, словно волны, вплавь, в мистическом свете Луны — в них весомость, в них невесомость, и память скользит вдоль ресниц снежной совой, я застыл на месте, а ты меня несешь и несешь еще и еще… Твои слова меня обжигают, как клекот поленьев иззябшие руки решившего клясться, отогревают их для восхожденья, сдирания кожи, я должен быть на вершине, где встала, лавиной застыв, и зо — вешь, и зовешь еще и еще… Твои слова меня ранят, словно шипы ладонь без перчатки, я бьюсь о них птичьей грудью жемчужной, скоро по ней прольется оранже — вый жемчуг, ведь слова эти рвут, продираясь к кровному братству, пожалуйста, рви меня, рви еще, и еще, и еще… Но глубже всего пред тобой меня заставляет склониться до самой земли та тишина между слов, та нагота между слов и то, что позво — лено мне в обнаженности этой до боли счастливой застыть, ожидая – что еще, что еще и что еще… «Я не знаю, где ты живешь...» Я не знаю, где ты живешь, я не знаю, живешь ли ты. Такая жара, что медленно закипают сирени, оплывают свечи каштанов, и акация вызолотила тротуар. И сквозь угар отцветания я не улавливаю знака, что ты меня слышишь, что ощущаешь, как некто вглядывается в тебя столь пристально, что нужно вскакивать ночью, нужно вздрагивать днем и нужно бежать к горизонту пустому, за которым лишь марево и безымянный призыв дальше. Поединок Выстрел грянул. Победитель ушел. Побежденного унесли. Но кровь еще пачкает траву. И, может быть, душа в меня вставлена косо, только в этой крови я не вижу примет пораженья, в самом деле, не пуле обуславливать жизнь, но крови, мертвой или живой – безусловно. Когда поля сражений обрызгали кровью пруссы, и в алом потоке исчез последний из павших, я, конечно, усматриваю здесь гибель народа, но надо всем этим полем плещет крылами вечность. Нет у меня иллюзий на тот счет, кто кого зароет, но, когда в единый ствол срастутся летты и ливы, кровь всех пропавших племен над его корою будет дышать, бурлить, проливаться ливнем. «Во имя существования рода...» Во имя существования рода кому-то все время приходится уходить. Яблоко падает далеко от яблони, и матери жаль, и на осенних ветрах она проклинает блудного сына. И дети все забывают материнскую плоть, и матери плачут. И тоже порой проклинают. Жалея. Продолжение рода предполагает уход даже от себя самого. Сын, я уже тебя не вижу за горизонтом, но мне легко. Ибо уйти можно лишь двояко — бросая или же продолжая. Не путайте продолжающего с заблудшим. Отец не увидит сына, сын – отца, но лунною ночью магнитное напряжение подается на их души и тестирует: что есть эта несоединенность — разрыв или же связь, существующая между планетами, и, стало быть, продолжение. |
