Прощание с окраинами Окраины, с мной повсюду вы. Я пью до дна хмельную вашу брагу, И мне за это мягкий шелк листвы Стирает с губ оставшуюся влагу. Я ухожу, и пусть речной песок Присыплет золотом мой след в полях бурьяна, Едва лишь вечер, важен и высок, Откроет совам глаз сквозные раны. Я не грущу – так сильно я устал. Вот только у забора на колени В последний раз упал и целовал Я золотые слезы на поленьях. Две вариации 1 Желтки фонарей плавали в лужах. Дождь пересчитывал вишни в окрестных садах, выстукивая на листьях фокстрот и швыряя косточки в воду каналов. Даль чернела окном, укутанным плотной тканью. Что же мне делать в такую ночь, когда надевают галоши? Скрести душе подбородок, играть клавиры на нервах? Как устриц, глотать тоску? И я пошел на Московскую улицу, в бар, где толкутся жулики и проститутки, — грустить. Лампы Осрама — янтарно-желтые серьги — качались над моей головой. Мороженое, тая оранжевым яблоком, расплывалось на блюдечке из хрусталя, как вытекший глаз. Где-то вакхически выла цитра. Ночь сжала овальный бар в объятиях свистящего черного шелка. Ближайшая липа уронила свой лист на мой одинокий столик. Я, взяв его в руки, целовал долго-долго: потому, что было у меня взамен ничьих губ. Почему же я должен целовать только губы? Почему не могу целовать этот столик, прохладный и чистый, как девичий рот; стену, ту самую стену, над которой нависла женская туша, белая, как перетопленный жир? Ах, зачем губкам девушек отдана монополия на мой закипающий рот! Должно быть, затем, чтобы я здесь сидел, один на один с неизбывной тоской, и слагал эти странные строфы о себе, которому нравятся губы девушек больше всего на свете. 2
Оранжевые лилии фонарей внезапно увяли. Тьма окутала лужи черным блестящим шелком. Как же мне встретить утро? Есть сливы, пощипывать вату воспоминаний, танго выстучать на зубах, из блюдец лакать тоску? И я пошел в сомнительный бар, где не было вощеного пола, где толпились воры и потаскушки, — грустить. За столик в углу уселся, как причетник, постен и сух. В бокале передо мной отцветало пиво оранжевой пеной, но губы мои были пустыми и жадными, как береста. За окнами взмахом крыла налетало время, когда девушки ждут жалящих поцелуев, прикосновений рук, что помогут им снять башмаки, расстегнуть на боку платье; и стянутые чулки, как брошенную змеиную кожу, раскидать по углам. Что я – схоронил свою мать? Или меня предал друг, и я плачу? Почему ты не можешь свою сверлящую, жгучую боль и печаль выкричать всем, как сирена с утеса? Встань и скажи, сколь невыносимы для тебя эти пары, скользящие мимо, извиваясь с болезненным жаром, словно, танцуя, они бы хотели раздеться; что тебе уже некуда деться — скажи, что свет этот алый колет глаза твои острым кинжалом — скажи! Что, молчишь, тебе страшно?.. Может, ты думаешь, что слова здесь уже не нужны, здесь, где повсюду плавает алый дым, визжит музыка, а девки шепчут, нет – орут алчным взорам мужчин только изгибами бедер, сиянием голых колен и томленьем грудей, — так ты полагаешь? Ты сидишь, постен и сух, как причетник, но – наблюдаешь, не пожал ли плечами хозяин, не смеются ли половые, и шлюхи, вон там, не качают ли жалостно головами: – Бедный поэт, он болен или ранен в неприличное место, — Шут, хочешь пугалом стать? Встань и хвати, хвати кулаком по столу, так, чтобы пивная кружка исполнила пируэт, словно подстреленный заяц, чтобы подпрыгнула ваза с цветами и хрястнулась об пол, сверкая осколками, хвати кулаком и скажи: – Эй, вы, считающие, что я немощен, вы, преходящие, серая накипь, червивый плод, опавший до срока, вы — если я не запускаю глаза каждой встречной девчонке под кофту, если я не бросаюсь за каждым только что снятым с плиты поцелуем в ближайшую подворотню — вы – ничтожества – думаете, что я не знаю любви? Нет, я сам поклоняюсь идолу страсти, я люблю; люблю и буду любить всегда, но только в своей любви – я вечности жажду! |
