Оярс Вациетис Ojārs Vācietis (1933–1983) Великий латышский Поэт, с большой буквы. Первопроходец, создатель современного латышского поэтического языка. Пожалуй, никто прежде с такой свободой и широтой не пользовался конкретными языковыми инструментами. Обладал редкой для XX века универсальностью, будучи лириком, физиком, эпиком, философом. С точки зрения формы чрезвычайно разнообразен. В силу космичности мировоззрения определенно наднационален. Его поэтика пронизана всеохватывающим ритмом, и – подобно джазу – близка и понятна академику и таксисту. Младшие поэты посвящали Вациетису прекрасные строки: не как учителю и коллеге, но как чему-то большему. Антрацит 1 Проехала машина с каким-то там углем. Я всю жизнь нет-нет да и вспомню ту машину с каким-то там углем. Я изжаждался по одиночеству, и я встретил одиночество ночи в черной накидке. Одиночество порою необходимо, но я захлебнулся им и начал тонуть. По одиночеству может идти лишь умеющий плавать. Мне было позволено лишь пригубить. Но тут прошла машина с каким-то там углем. 2 Нет, не пройти мимо того антрацита. Не я эту кучу вырыл, та куча не станет мой дом согревать. Зато антрацит добыт в точно таких же шахтах, какие сам прорубал. По точно такому же аду, черному, с блуждающими огнями, за словом идут, за поэзией и за любовью. И часто в местах добычи на поверхность земли выходит только глухой раскат. Из черного колодца счастья выносят самих углекопов, и неподобающе черными, с неподобающе светлыми глазами, они выглядят в полуденном солнечном блеске… 3 А у меня ведь еще инструмент есть — только спрятан внутри. Так долго я здесь сижу, что кусок антрацита уже перерос Гайзинькалнс, потом Эльбрус и теперь, противно поблескивая, как автоген, высится над Гималаями. Больше не сыщешь сходства со стеклянной горой, где конь золотой годится. Ни с чем больше нету сходства — того, что я ощущаю, тоже не объяснишь. Нет, пока я не подобрался к бесконечному, но определенно ползу вперед. Не то, чтобы я понимал бесконечность, однако вижу, откуда растет антрацит, и чувствую то, что положено, глядя на звездные пляски… Что-то в них от меня самого, так же, как в черном искрящемся антраците или Млечном пути, научиться ходить по которому пока невозможно. Серого цвета Я превратился в одно-единственное серое око: из серых луж пьют серые голуби; серый дождик серые лужи вгоняет в серую дрожь; на горизонте из серых башен серая клякса… Серый туман, клубясь, наползает, как пепел пожарища… Я превратился в одну-единственную серую ноздрю: ворсинки шарфа меня щекочут — как в двигателях сожженный бензин; серые пятна на досках лесов — как будто плотник прошелся; запах гари — вчера в этом городе день загорелся, скроенный наспех, и я в это серое утро вчерашний угар вдыхаю. Он – старый солдат, проснувшийся от одной-единственной боли в костях, ноющих к перемене погоды в местах ранений, которые многих на той войне выжгли дотла, — он тоже чует запах горелого. Он – мчась по ступенькам — еще выстраивает те формулы, что заставят шататься фундамент физики, скрепляя который, сгорели многие, — и снова воняет гарью. И по всей квартире, по всей улице, по всему городу паленого серый запах. Я просыпаюсь в час предрассветных сомнений и по уши зарываюсь в серый и рыхлый пепел, по которому мы ежечасно и ежеминутно бредем к своим собственным радугам. Мы каждое утро, порядком еще не проснувшись, влезаем в этот вчерашний густой серый пепел и, почти не задумываясь, трамбуем его, превращая в асфальт на сегодня. «Я рад...» Я рад, что тогда ошибся, и то, чего я боялся, оказалось зверью на пользу. Я боялся тех красных ягод на снегу и выше — в стеклянных сучьях, ибо, будучи человечьей породы, я видел там капли крови… Как стынущей красной картечью стволы набивает голод… И голодная птица стынет, превращаясь в ледышку… А вышло — красные капли на снегу и выше, в стеклянных сучьях, — это те самые угли, у которых любая птица может греться до весны, пока я не вышел жечь и палить повсюду костры зеленого цвета, несущие, отцветая, красные угли жизни. |
