Берега дождя Современная поэзия латышей: Выбор Сергея Морейно Александрс Чакс Aleksandrs Čaks (1904–1950) В русских переводах – Александр Чак. Первый латышский поэт европейского масштаба. Вернее, европейский поэт, писавший на латышском языке. Если заменить в его стихах Ригу на, скажем, Прагу, ничего не случится. Приняв историческую схему, согласно которой Возрождение вернуло в обиход церквей и анштальтов живые языки, по аналогии можем сказать, что Чак заставил латышскую поэзию говорить нормальной человеческой речью. А заодно научил ее петь, смеяться и плакать. Единственный подлинно большой латышский поэт, востребованный в Латвии русскоязычными. Символ есенинской чистой поэзии, культуры Латвии, ее золотого века. Мороженое Мороженое, мороженое! Как часто в трамвае ехал я без билета, лишь бы только купить тебя! Мороженое, твои вафли расцветают на всех углах города за карманную мелочь, твои вафли, волшебно-желтые, как чайные розы в бульварных витринах, твои вафли, алые, как кровь, пунцовые, как дамские губы и ночные сигналы авто. Мороженое, наилучшие перышки я продал ради тебя, самые редкие марки с тиграми, пестрыми, как афиша, жирафами длинными, тонкими, как радиобашни. Мороженое, твой холод, возбуждающий, как эфир, я чувствовал острее, чем страх или губы девушек, ты, указатель возраста моей души, вместе с тобой я учился любить всю жизнь и ее тоску. Современная девушка Я встретил ее на узенькой улочке, в темноте, где кошки шныряли и пахло помойкой. А рядом на улице дудел лимузин, катясь к перекрестку, как будто играла губная гармошка. И я повел ее – в парк — на фильм о ковбоях. У нее был элегантный плащ и ноги хорошей формы. Сидя с ней рядом, я вдыхал слабый запах резеды и гадал, кем бы она могла быть: — парикмахершей, кассиршей в какой-нибудь бакалее?.. Трещал аппарат. Тьма пахла хвойным экстрактом, и она рассказала, что любит орехи, иногда папироску, секс, что видела виноград лишь за стеклом витрины, и что не знает, для чего она живет. В дивертисменте после третьего номера она призналась, что я у нее буду, должно быть, четвертый любовник. В час ночи у нее в комнатенке мы ели виноград и начали целоваться. В два я уже славил Бога за то, что он создал Еву. Продавщица
В красивейший магазин на бульваре Зашел, чтобы выбрать носки. Мне их подавала барышня среднего роста овальными ноготками, блестящими, как маслины. И руки, сортировавшие пачки, пахли патентованным мылом и какими-то духами среднего достатка. Пожалуй, чуть великоват был вырез платья, ибо она была из тех, что после четвертой рюмки доканчивают сигарету партнера, рассказывают армянские анекдоты и целуются при свете. Я, нагнувшись, шепнул ей: «Сегодня вечером в десять в Жокей-клубе, десятый столик от двери». – Да, – сказала она и взяла за носки на двадцать сантимов меньше. Улица Марияс О, улица Марияс, монополия еврейских пройдох и ночных мотыльков — дай, я восславлю тебя в куплетах долгих и ладных, как шеи жирафов. Улица Марияс — бессовестная торговка — при луне и при солнце ты продаешь и скупаешь все, начиная с отбросов и кончая божественной человеческой плотью. О, я знаю, что в теле твоем дрожащем есть что-то от нашего века — душе моей – коже змеиной — до боли родное; полна звериной тревоги, ты бьешься, как лошадь в схватках, как язык пса, которому жарко. Еврейка В вагоне жарком, как калорифер, напротив меня сидела – еврейка. Ее глаза были влажны, как два блестящих каштана, а бедра под юбочкой, короткой, как день декабря, перемалывали мое сердце. Она широко улыбалась — мне, гою, и зубы ее пылали, как буквы, из которых сложена фраза: – Я страстная женщина. Закон своих дедов она преступила легко, как порог, как плевок на асфальте. Я сел с нею рядом и взял в ладони под душистым пальто ее руку, цветущую, как тюльпан. И моя нога прилипла к ее колену, словно марка к конверту, словно к телу хвостик мочала. Уже проклюнулось утро из огромного яйца ночи, когда мы оставили тихо небольшую гостиницу. |
