Троепольский играл комедию Леграна «Новоприезжие», специально переведенную для него. Пьеса шла уже не в первый раз. Троепольская и Волков были в ней свободны, поэтому не поехали в театр, а остались дома.

Федор только что, перед вечером, получил новое письмо от Олсуфьевой, очень неясное. Он прочел его несколько раз, кое о чем догадался и пошел к Троепольской посоветоваться относительно того, как следует понимать некоторые места. Татьяна Михайловна была дома одна. У нее был очень измученный вид, страдальческая складка залегла в углах губ, глаза смотрели пусто и безнадежно.

— Это ты, мой друг? — сказала она, открывая ему дверь. — Ты по надобности какой, или сердце подсказало, что я страдаю?

— Получил письмо от Елены Павловны и хотел прочесть тебе, обсудить кое-что.

— А! — безразлично сказала Татьяна Михайловна. — Семейные радости… Они, конечно, всегда приятны.

Федор с удивлением посмотрел на нее. Она так никогда не разговаривала. Закинув руки за голову и полузакрыв глаза, Татьяна Михайловна ходила по комнате из угла в угол, слегка пошатываясь.

Федор немного встревожился.

— У тебя неприятности?

— Да, мой дорогой, некоторые нелады.

— Нелады? С кем?

— Смешно сказать: с самой собой. И знаешь, сколько времени они уже продолжаются? Я только что подсчитала. И подсчитала, кажется, правильно: ровно десять лет. Вот сюжет для комедии. Героиня — очень честная и очень глупая героиня — борется, страдает, насилует себя долгих десять лет. Успевает за это время превратиться в старуху, когда всяким страданиям такого рода грош цена. Вывод: жизнь прожита впустую. Мораль: не сотвори себе кумира, а коли сотворила, не выпускай его из рук. Название комедии: «Жизнь дается однажды».

— Таня! Таня! Что с тобой? Ты больна! Я никогда не видел тебя в таком возбуждении! — почти закричал Федор.

— Будто? — в тон ему ответила Татьяна Михайловна. — Поройтесь в памяти, Федор Григорьевич.

— Но как мне принять все это? — волновался Федор. Татьяна Михайловна нагнулась к его лицу.

— Как подскажет тебе твое чувство… автора комедии. Помнишь одну перифразу: «Возьми меня назло и людям и судьбе. Я жизнь свою отдам за этот миг единый»?

Федора обдало ее горячее дыхание. Не помня себя, он крепко стиснул ее в своих объятиях. Татьяна Михайловна, молча, с закрытыми глазами, отыскала своими губами его губы и крепко прижалась к ним.

— Это должно было случиться десять лет тому назад… — прошептала она.

— Мы оба с ума сошли, — глухо сказал Федор.

— Когда? Тогда или теперь?

— Как же будет дальше? — спросил Федор неожиданно для самого себя.

— Все будет зависеть только от тебя, мой друг. Во всяком случае, мужу я, вероятно, скажу сегодня же, что не сдержала данного ему слова. Пускай или убьет меня, или выгонит, или примет такою, какая я есть. Ты, насколько я тебя знаю, вероятно, поступишь так же по отношению к твоей… жене.

Федор задумался, опустив низко голову.

— Самое скверное, — промолвил он, — то, что мы своим минутным порывом сделали несчастными еще двух людей.

— Порывом! Я ждала этого порыва десять лет. Может быть, бессознательно. И ни в чем не раскаиваюсь. Неизбежное! Приму на себя все последствия не как кару, а как отпущенное на мою долю судьбой.

Под окнами послышался шум экипажа. Татьяна Михайловна посмотрела в окно.

— Какой-то возок остановился. Зажги огонь, — там, на лежанке…

В окно постучали легонько кнутовищем.

— Эй! Есть кто дома? — раздался грубый мужской голос.

— Кого вам угодно? — спросила Татьяна Михайловна через открытую форточку.

— Господ этих… Троеполовых ищут. Барышня тут.

— Здесь, здесь!.. — закричала Татьяна Михайловна, выбегая на крыльцо.

Из возка легко выпрыгнула Олсуфьева.

— Таня! Милая! Как я рада! Уж мы искали, искали… И никто не мог указать.

Федор также выбежал на улицу. Елена Павловна повисла у него на шее.

— Танечка, извини! Ведь я его целый год не видала. А он хоть и плохой, а хороший, — и рассмеялась. — Это я у вашей Грипочки научилась такому языку. Да и у вас есть ли где поместить-то меня?

— Найдем, найдем. Пойдем в комнаты. Федор Григорьевич присмотрит за вещами.

— Какие у меня вещи? Я налегке. Там один узелок. Федя, возьми его. А ты, любезный, можешь ехать на постоялый, завтра зайдешь, — обратилась она к ямщику. — К себе домой я не могу явиться по некоторым причинам, так вы уж меня хоть где-нибудь за печкой пристройте, — болтала Олсуфьева, входя в комнаты.

— Какие там печки! У тебя есть супруг, живет он как раз насупротив, помещения у него достаточно.

— Супруг! — засмеялась Елена Павловна. — А, может быть, он уже давно рассупружился со мною? Федор Григорьевич, вы не изменили здесь мне?

Федор от неожиданности вопроса покраснел и не знал, куда девать глаза.

— Э-э!.. — протянула Олсуфьева. — Дело действительно кажется не чисто. Ну-ка, дорогая Танюша, выкладывай мне его шашни. Где? Когда? С кем?

— Елена Павловна, прошу вас прекратить ваши ребячества, мы не вдвоем, — сказал, нахмурившись, Федор.

— Он называет это ребячеством! Каков мальчик! А Танюшу я посторонней не считаю и могу говорить при ней что угодно. — Она сбросила с себя верхнее платье; обняла Таню за талию опустилась с нею на диван, непрерывно целуя ее. — Дай же посмотреть на тебя, какая ты стала. Похорошела, страсть! Ну, как же вы живете здесь, мои милые? Хорошо? А вот мы — не особенно хорошо, но об этом после: долго рассказывать. Так с кем он тут изменяет мне, Танечка? Выкладывай.

Татьяна Михайловна вместо ответа разрыдалась, уткнув лицо в грудь Олсуфьевой.

— Вот что вы наделали, сударь! — серьезно сказала Елена Павловна, повернувшись вполоборота к Федору.

Она гладила Троепольскую по волосам, прижимала ее к своей груди. Когда та успокоилась, отерла ей лицо своим платком, поцеловала в обе щеки и сказала:

— Ну, будет. Все мы одинаковые дуры…

Вскоре пришли со спектакля Троепольский и Шумский. Ужинали. До поздней ночи делились новостями. Обсуждали положение, создавшееся в Петербурге.

Все были оживлены и веселы, кроме Федора, который вообще всегда был сдержан, и Татьяны Михайловны впадавшей временами в какое-то странное раздумье и избегавшей смотреть на мужа.

Олсуфьева это заметила.

— Танечка, мне нужно сказать тебе несколько слов, — промолвила она.

Они вышли в соседнюю комнату. Елена Павловна схватила ее за руки и шопотом спросила:

— Муж знает?

— Нет.

— Это случилось только сегодня?

— Да.

— Теперь слушай, что я тебе скажу. Я вижу твой покаянный вид и знаю, что он предвещает. Строжайше тебе запрещаю изливаться перед мужем в каких бы то ни было сентиментах. Никаких кающихся Магдалин! Слышишь? Я их не выношу! Если ты хочешь сохранить мою дружбу — между тобою и им ничего не было. Все должно идти как шло. Никаких глупых угрызений совести. Тут виноватых нет. Я Федору наедине не намекну на это ни одним словом. Рассказывать будет — уши зажму. Слышишь, никаких признаний! Дай мне слово.

Татьяна Михайловна подумала. Тихо сказала:

— Даю.

— Ну, и кончено. Пойдем к мужчинам.

Олсуфьева привезла из Петербурга массу новостей, одна неутешительнее другой.

При дворе творится нечто невероятное. Императрица больна, теряет память, не может заниматься делами. У нее обмороки, постоянное кровохарканье. Петр уже считает себя повелителем России, окружен негодными людишками, пронырами и низкопоклонниками. Во всех, кому он не симпатизирует, видит крамольников и изменников. Каждому говорит в глаза недопустимые вещи. Екатерина ежедневно ожидает ареста, если не худшего. Она окружена целой сворой шпионов и ищеек, не спускающих с нее глаз ни днем, ни ночью. В гвардии глухое брожение. Петр открыто заявляет, что первым его шагом по воцарении будет расформирование гвардейских полков.

В гвардейских полках, почитай в каждой роте, имеются преданные Екатерине люди. Измайловский полк, командиром которого числится граф Разумовский, предан ей безусловно и полностью. Преображенский полк также, там есть большая группа смелых и преданных офицеров.