Работа над «Милосердием» — кропотливая и нудная. Проходит она почти вслепую, больше по догадкам. Итальянский язык знает один только Федор, и то явно недостаточно. Приходится руководствоваться больше по знаниями в латыни, которая всем небезызвестна. Итальянский текст перекладывается по малости, по словечку, по догадкам и домыслам, через пень-колоду.

Однако опера Федору Волкову нравится. В ней он рассчитывает применить свои музыкальные познания и способности. Пишет партитуру церковными нотными знаками. Подбирает и подгоняет музыку по народным мотивам. Придумывает свою. Составляет, слаживает, совокупляет оркестр из инструментов, никогда и не снившихся заправским музыкантам. Развел целую «ораторию». Обучает охочих ребят орудовать на этих инструментах.

Увлекает мысль, что все делается самими, «из головы», без помощи каких-либо руководств и подсказок.

Дело идет туго, но все же подвигается по малости Ведь и время движется по малости, однако ворочает какими делами!

На пасхе было два представления. На домашнем театре Серова — «Артистона», и она же в доме Майкова. Оба раза при участии Татьяны Михайловны.

Кроме того, у Майковых была прослушана дополненная «Федра» на французском диалекте. Татьяна Михайловна вызвалась переложить трагедию Расина на российский язык. Федор Григорьевич горячо одобрил предложение.

Доморощенные пииты Алеша Попов и Ваня Нарыков мечтали уже положить еще не существующий перевод на российские стихи, по примеру господина Сумарокова.

С участием Татьяны Михайловны в летних представлениях вопрос стоит открытым. И неприятно открытым. Довольно, казалось бы, мягкий и покладистый во всем Иван Степанович уперся на том, что де невместно его племяннице, и вообще барышням хорошего круга, комедиантствовать в каком-то кожевенном сарае. Неприлично показываться накрашенными перед чумазыми, невежественными мастеровыми и прочим подлым людом.

Исподволь, но неукоснительно проводимые о. Иринархом подзуживания Майкова делали свое дело. Иван Степанович заметно изменял свои взгляды на служение театру. Он все чаще отваживался развивать перед Таней и Федором, обыкновенно порознь, резоны вроде того, что де благородный домашний театр — одно, а обчественный сарай — нечто совсем другое; что, мол, на девиц, рискнувших подвергнуть себя публичному обозрению на показ разного сброда, оный сброд начинает смотреть как на доступных непотребных девок.

Пусть на просвещенный взгляд это представляется совсем иначе, так ведь он и не имеет никаких возражений противу выступлений перед людьми почтенными и благородными. Сие он доказал со всею широтою своих воззрений европейских, позволив своим дочерям и племяннице упражняться на благородном театре целую зиму. Что же касаемо до снисхождения до черни, до панибратства с нею, то воля ваша, а оное несовместно ни с положением девиц приличных, ни с высоким достоинством дворянским.

Последнее объяснение на эту тему происходило в кабинете Ивана Степановича, в присутствии Тани и Федора. Волков до глубины души был возмущен и разгневан рацеями помещика. Внутренно дал себе слово не переступать более порога этого дома и вообще направить свою театральную деятельность по иному пути, какими бы последствиями это ни угрожало.

Во время этого неприятного объяснения и со стороны Федора и со стороны помещика было сказано много резких и лишних слов.

Татьяна Михайловна сидела бледная, с неподвижным, каменным лицом, почти не произнося ни слова. Только судорожно сжимаемые пальцы да вздрагивающие ресницы полузакрытых глаз выдавали ее сильное внутреннее волнение. Федор Григорьевич с трудом подавлял в себе неодолимое желание нанести хозяину тяжелое оскорбление. Наконец-то этот барин, который умел так мягко стлать, показал свое подлинное лицо! Оно и к лучшему. Федор начал прощаться. Молча поклонился помещику. Татьяне Михайловне сказал:

— Простите, я должен покинуть этот дом. По причине… занятости моей.

Таня подняла на него глаза, полные тоскливой мольбы. Не то протянула Федору руку на прощанье, не то пыталась ухватиться за него.

Федор не счел себя вправе уйти, не ободрив девушку хоть чем-нибудь. Он обеими руками схватил ее руку, крепко стиснул ее. Произнес как можно выразительнее:

— До скорого свидания, Татьяна Михайловна.

В ответ послышался какой-то неопределенный звук, похожий на неясно произнесенное слово или на стон.

Федор страдал всего более из-за невозможности увидеться наедине с Таней. Зная ее порывистую, неуравновешенную и глубоко чувствующую натуру, он вправе был ожидать самой неожиданной развязки. Чтобы предотвратить возможные осложнения, необходимо было увидеться и договориться с Таней.

Федор в сумерках целыми часами бродил возле дома Майковых, выжидая, не появится ли мадам Любесталь, а быть может и сама Таня.

Однако все ожидания были тщетны. Дом Майковых, казалось, вымер. Изредка через ворота приходили и уходили дворовые. Федор тщетно ломал голову, каким бы путем подать Тане весточку или знак, что ему необходимо с ней встретиться. И ничего не мог придумать. Вмешивать в дело дворовых людей Майкова было и рискованно, и претило открытому характеру Федора. Кое-где в окнах зажигались огоньки, изредка мелькали чьи-то тени, — быть может, ее. Но на крыльце никто ни разу не показывался.

Пробродив без толку час и два, Федор медленно уходил, поминутно оглядываясь и на что-то надеясь.

Дома — раздумье и бессонная ночь. Все равно ложиться бесполезно, — до света не уснешь. Брал фонарь, шел на постройку. Лазал с опасностью для ног по развороченному провиантскому складу. Прикидывал, что уже сделано и сколько еще потребно сделать. Такие осмотры были неутешительны и бесцельны, но они помогали на время забыться. Федор и днем, когда работали плотники и каменщики, забегал туда поминутно, точно надеясь на какое-то чудо, способное подвинуть стойку. Никаких признаков чуда не замечалось. Все шло так, как и должно было идти при случайном поступлении средств и при ограниченном числе рабочих. Да и этих нередко нечем было оплатить во-время.

Иногда ночью, во время бессоницы, Федору вдруг казалось, что он напал на верную мысль, каким путем облегчить и ускорить работу в той или иной части театра. Он поспешно вскакивал, наскоро одевался и с фонарем бежал на постройку. Такие мысли обычно оказывались обманчивыми.

Проходили дни теплые, радостные. Не веселили они только сердце Федора, не чувствовал он в этом году благотворного действия весны.

Как-то под вечер Федор сидел один за столом у себя во флигеле, бесцельно и бессмысленно глядя на чистый лист бумаги. Смеркалось. Незаметно юным телом овладела какая-то расслабленность.

Встряхнув волосами, Федор пришел в себя. Совсем темно. Надо вздуть огонь.

«Неужели я вздремнул? И то. Все эти ночи не сплю, выбился из сна вчистую».

За дверью кто-то скребется или шарит ручку двери.

— Кто там?

Не отвечают. Федор подошел и широко распахнул дверь. Из темноты выступила чья-то закутанная фигура.

— Мадам Любесталь!..

— Эти я, mon cher ami… Здесь такой темь… Я боялься провалить куда в подземель. Ви один, мосье?..

— Да, да, мадам, входите. Ну, что у вас? Случилось что? Что же вы молчите, мадам? Как Татьяна Михайловна? Да говорите же!

Француженка тяжело опустилась на стул.

— О, mon Dieu!.. О, mon cher ami!..[39]. О, мой маленьки птичка!..

— Да будет вам охать, мадам! Скажите хоть два слова, да нужные. Ведь все ваши оханья муке подобны! — раздраженно воскликнул Федор Григорьевич.

— Терпень, мосье! Немножки терпень!.. И немножки это… galanterie[40]… вежлив… Ви имейт говориль с французски дам, — она перешла на свой всегдашний, слегка обиженный тон. — Я випольняй мой миссий честни!

Француженка порылась в бесчисленных складках своего корсажа, извлекла из его глубин мелко сложенную бумажку, торжественно положила ее перед Федором на стол.