— Как бы ни случилось, а случилось. Обстоятельства оказались сильнее нас.

— Всему виною моя врожденная глупость, — глухо сказал Федор.

— И меня не исключай.

— Я был преступно нерешителен.

— Или излишне порядочен.

— А ты… опасливо сторонилась меня…

— Или слишком любила.

— Так что же нам остается делать?

— Пока… плыть в аршине расстояния.

— Кошмар какой-то!

Волков встал и тяжело прошелся по комнате. Затем бессильно опустился на стул в темном углу, закрыв лицо руками.

Татьяна Михайловна подошла к нему, положила руки на голову Федора, пригладила волосы.

— Не надо, милый… Мое сердце навек с тобой. Как и твое со мной. Большего пока не будем добиваться.

Федор поднял на нее глаза, привлек к себе. Она безвольно опустилась к нему на колени. Прильнула губами к его губам. Через минуту сказала:

— Ну и довольно, счастье мое. Не будем пытать друг друга. Это все, что в силах подарить сердце. Мимолетная жадность может разбить наши жизни окончательно. Будем терпеть. У меня есть муж, у тебя — жена. Так угодно было случайности. Мы любим друг друга, любим непритворно, как любят единожды в жизни. Может быть, как-нибудь… все изменится. Но только без подлости! Мысль о супружеской измене, обмане мне противна. Такие радости заставят презирать себя и мучиться, мучиться…

Волков безнадежно покачал головой и глубоко вздохнул.

— Муж знает о моем давнишнем чувстве к тебе, — продолжала Татьяна Михайловна. — И не только знает, но и научился уважать его. А за уважение следует платить уважением. Будь эхом моего сердца — и мы сможем быть счастливы по-своему. Многим, вероятно, показалось бы такое счастье смешным, не настоящим, но мне — нет.

— Мне тоже, — сказал Федор, с грустной нежностью смотря в ее глаза. — Я хочу только одного — быть всегда близ тебя, близ твоей жизни. Близко, а не рядом. Такого счастья мне не суждено.

— Мы сумеем поправить это зло. Наедине мы будем говорить друг другу «ты», жить одной внутренней жизнью. Иногда — поцелуй, вот как сейчас. Большее — сделало бы меня презренной женщиной. Я не в силах отплатить низостью человеку, спасшему от смерти меня и мою сестру. Ты ведь знаешь, я рассказывала тебе, что после смерти матери я была в таких затруднительных обстоятельствах, что уже решилась было наложить руки на себя. Вслед за мною погибла бы и Грипочка. Этот человек спас нас обеих.

— Не оправдывайся, дорогая моя. Тебе оправдываться не в чем, — сказал Федор.

— По отношению к той женщине я не ставлю тебе никаких условий. Я не знаю ваших взаимных обязательств и знать их не желаю. Слышала только, что она особа вполне порядочная и достойная. Полагаю, и ты сумеешь остаться в границах порядочности по отношению к ней. Дай мне слово, что ты будешь вести себя с нею без унижения человеческого достоинства. Впрочем, зная тебя, этого и требовать смешно.

Федор помолчал, чтобы собраться с мыслями.

— Слово такое я, конечно, тебе даю. В отношениях своих к этой женщине разобраться давно отчаялся. Когда я сходился с нею, я утратил всякую надежду когда-либо найти тебя. Несомненно, было к ней известное чувство. Пожалуй, что-то вроде этого и до сих пор есть. Но чувство это не простое и, как бы это тебе сказать… оно порою окрыляет, а порою тянет вниз. Во всяком случае, в нем для меня больше мучения, чем радости. Уж очень разные мы с нею люди. С ее стороны — чувство несомненно. И это горше всего. Ее чувство не похоже на твое. Оно — выше меня, выше моего понимания. Я догадываюсь, какие грубые удары мне случалось наносить ей. Невольно. Другая взвыла бы от боли и обиды. А она? Она — как каменная статуя. Порою даже сомневаешься не только в ее чувстве, но и в порядочности. Только где-то в глубине глаз уловишь тень страдания — и сразу поймешь, что это не только живой, но и глубоко чувствующий человек. Но ее чувства — для себя. Другим о них трудно догадаться. Она мудрена для меня. Ты проще. И мое сердце навек с тобою. В общем, я здесь совсем как слепой.

— Ты все же любишь ее, — убежденно сказала Татьяна Михайловна.

Федор подумал.

— Не могу решить этого по чистой совести…

Татьяна Михайловна долго и торопливо ходила по комнате. Потом, остановившись перед Федором, сказала:

— Знаешь что? Познакомь меня с нею. Если, разумеется, она пожелает снизойти до этого знакомства.

— Попробую.

— Она красива?

— Да. Но это красота особого рода.

— В каждой женщине есть что-нибудь, что можно назвать «особым родом».

Издали донесся дребезжащий стук кареты. Спустя минуту, карета остановилась под окнами. Татьяна Михайловна пошла встречать возвратившихся из дворца, вместе с Сумароковым, мужа и Грипочку.

Ко дню тезоименитства императрицы — 5 сентября — в Москву прибыл из своих глуховских владений «его ясновельможность, гетман обеих сторон Днепра и войск запорожских, президент Академии Наук, подполковник лейб-гвардии Измайловского полка и кавалер» граф Кирилла Григорьевич Разумовский.

Императрица предпочитала пользоваться для своих переездов двумя одинаковыми каретами «с золочеными полями» и тонкою резьбою, обитыми внутри давленым малиновым бархатом, с многочисленным золотым позументом и золотыми кистями. Одна из карет была побольше и именовалась «цесарская середняя», другая поменьше — «цесарская малая».

Певцы и комедианты перевозились в двух общих поместительных каретах, громоздких и неуклюжих, запряженных каждая шестеркою лошадей цугом. Эти сооружения, именовавшиеся «короскопеями», на протяжении трехверстного пути имели обыкновение «шалить» по нескольку раз. Тогда седоков высаживали посреди грязной дороги и неторопливо начинали выяснять причину «шалости». Поэтому знатные певцы предпочитали пристраиваться с кем-нибудь «вместях» в частной карете, незнатные — шли пешком, а «короскопеи» нередко путешествовали порожнем.

Измайлово было большим селом с населением около трех тысяч человек. Все эти люди так или иначе вовлекались в сложное дело придворной охоты, за исключением рабочих казенного стеклянного завода, которые «не могли быть с пользою употребляемы в дело, по причине своей озороватости».

Измайловский дворец, построенный еще царем Михаилом, несколько раз перестраивался и возобновлялся. К настоящему времени он оброс множеством пристроек и служб, совершенно заслонивших первоначальное строение, и изменил свое назначение. Он превратился, главным образом, в «звериный двор».

С наступлением темноты в парке начинала играть знаменитая роговая музыка и сжигались грандиозные фейерверки с оглушительной пальбой. Музыка и пальба приводили с бешенство содержимых при дворце зверей, предназначенных для травли, и они вторили этому увеселительному шуму своим диким, неистовым воем.

Никем и нигде не виданный роговой оркестр обер-егермейстера С. К. Нарышкина пользовался громкой славой. С наступлением сумерек этот огромный оркестр размещался на причудливо иллюминованной площадке перед дворцом. Каждый отдельный инструмент был особо отмечен красным, синим, желтым или оранжевым огоньками, в общем составлявшими какую-нибудь аллегорическую фигуру. Вокруг площадки на высоких помостах располагались разноцветные, богато украшенные и иллюминованные палатки для слушателей. Над ними, на огромных щитах, горели вензеля и транспаранты с инициалами императрицы и эмблемами ее могущества.

Звучная и по-особому мелодичная музыка разносилась в осеннем воздухе на много верст кругом. Эта музыка своей оригинальностью не только очаровывала искушенных в музыкальных делах слушателей, но и привлекала толпы крестьян из окрестных деревень, вообще относившихся не очень-то одобрительно к увеселениям господ.

Иностранные послы и другие заезжие чужеземцы считали оркестр самым замечательным, что есть в России. Клялись, что нигде в Европе они не слышали и не видели ничего подобного, в чем им легко можно было поверить.

Охота в близлежащих парках и окрестных лесах обставлялась на славу. Тысячи пригнанных из окрестностей мужиков, баб и подростков расчищали уже готовые лесные «пришпекты», прокладывали новые просеки там, где это требовалось, гатили болотца.