Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

После такого подъема Федором обычно овладевало умиротворенное настроение на несколько дней, а то и недель. Бывало и так, что взрывчатый материал скоплялся в душе Федора в то время, когда не было спектаклей. Тогда он либо старался с головой уйти в какую-нибудь постороннюю работу, вроде лепки или резьбы по дереву, чтобы перебороть приступ неудовлетворенности, либо, если и это не помогало, запирался в комнате под предлогом нездоровья на несколько дней и здесь, наедине с собственными мыслями, мучился, скрежетал зубами, неистовствовал в бессильном отчаянии и даже плакал, пока не перегорало в душе все мучительное и он не получал возможность снова смотреть на свет глазами привычного наблюдателя.

И сейчас, после ухода Олсуфьевой, Федор почувствовал приближение так знакомого ему неприятного ощущения. Чтобы не дать захватить себя врасплох, он быстро оделся и вышел на улицу.

Осенний день клонился к вечеру. Федор бесцельно зашагал вдоль берега Невы. Ушел довольно далеко по скованной морозцем слякоти. Присел на берегу, пустынном и невеселом. По Неве плыл мелкий лед.

С противоположного берега, из загородного дома Семена Кирилловича Нарышкина, доносилась совсем необычайная музыка — резкая, скачкообразная, но вместе с тем гармонически-приятная. Федор не в первый раз слышал этот единственный в мире знаменитый оркестр роговой музыки богатого вельможи. Всякая музыка действовала на Федора умиротворяюще, а эта особенно.

Звуки временами доносились так громко и отчетливо, что казалось, будто музыканты притаились где-то тут, за ближайшим пригорком.

Федор задумался о силе влияния на него всяких внешних явлений, в особенности звуковых. Попытался раскрыть причину своей впечатлительности. Долго думал и ни к чему не пришел. Однако заметно успокоился. Поднялся, раздумывая, идти ли к Олсуфьевой или лучше вернуться к себе домой.

Закат горел необычайно яркими оранжевыми и фиолетовыми красками. Легкие облачка, казалось, нарочно были разграфлены широкими мазками чьей-то кисти, мазками, расходившимися от горизонта к зениту. Дальше облака приобретали густо-лиловый оттенок.

Федор долго любовался медленно меняющейся игрою красок. Почти совсем успокоился. Решил пойти к Олсуфьевой.

В зале, куда его провела горничная, горели два канделябра. Федору прежде всего бросился в глаза большой мольберт с вертикально стоящим холстом. Его с видимым усилием отодвигал к стене какой-то пожилой мужчина с широким, открытым и упрямым лицом. Елена Павловна в светлом платье, с накинутым на плечи лиловым шелковым покрывалом, быстро поднялась навстречу Федору.

— Благодарю. Сегодня вы не заставили себя долго ждать. Очень рада. А мы тут немного увлеклись и не заметили, как время прошло. Бригадира еще нет, — он всегда к шапочному разбору. Вы знакомы? Нет?

Она небрежно кинула лиловое покрывало на стул и направилась к человеку с мольбертом.

— Господин Веласкес, бросьте вы этот мольберт, без вас уберут. Идите сюда, я вас познакомлю с интересным человеком.

Она потянула за руку слегка упиравшегося художника.

— Это — Федор Григорьевич Волков. Артист, музыкант, художник и прочая, и прочая. Одним словом, ярославец. А это — наш милый, добрый, славный, хороший — ну, и так далее — Иванушка. Иванушка Аргунов. О нем вы не могли не слышать. Знакомьтесь и будьте друзьями. Иванушка-то — наш домашний старый друг, родной человек, а вот вас, господин ярославец, никак не удается приручить.

Федор пожал руку новому знакомому и направился к мольберту.

— Что у вас здесь?

— Так, мазня, — махнул рукой художник.

— Иванушка, родной, не позволяйте вы ему совать свой нос в нашу тайну! — воскликнула Олсуфьева, загораживая мольберт. — Незаконченный портрет — то же, что и неоконченная трагедия. А судьба всего незаконченного очень плачевна.

— Нет, уж на сей раз позвольте, — сказал Федор, направляясь за канделябром и мягко отстраняя Елену Павловну.

— Пусть, — сказал художник.

Федор долго, с канделябром в руке, рассматривал большое полотно. На нем была изображена Елена Павловна с легким лиловым покрывалом на голове. Лицо, слегка улыбающееся, выписано чрезвычайно тщательно. Глаза блестят, как живые. Светлые блики в зрачках посажены чуть-чуть неправильно; получается впечатление, будто глаза немного косят.

Федор вспомнил, что ведь и натура иногда как будто слегка косит. Улыбнулся своей наблюдательности.

— Вот уж он и смеется, — сказала Елена Павловна.

— Пусть, — упрямо промолвил художник.

— Я не смеюсь, а улыбаюсь от благоговейного умиления, — проговорил Федор. — Вы здесь похожи на мадонну.

— Как скучно! — вырвалось у Елены Павловны. Художник тоже улыбнулся, молча потирая руки. Елена Павловна схватила Федора за руку и принялась тушить свечи в канделябре. Она вдруг рассердилась:

— Благоговейное умиление совсем не входило в мои расчеты. Ну, какая я мадонна? Наоборот! Иванушка, что же это такое получается? Первый же человек, который подглядел наш секрет, ни слова не говоря, бац: «Мадонна!» Больше не буду позировать.

— Мы вас заставим, — рассмеялся Аргунов. — Ведь так?

— Заставим, — рассмеялся и Федор.

Когда уже сидели в столовой, пришел Сумароков, сердитый-пресердитый. Мрачно спросил разрешения снять парик, швырнул его на подоконник.

— Что с вами, бригадир? Обидел кто? — спросила Олсуфьева.

— Разругался со всеми в пух и прах! Сумасшедший дом! В Москву ехать, а с кем и с чем? Неизвестно. Ох! Затрут они нас с тобой, Федя. Повезут одних итальянцев да французов. Иди завтра, договаривайся с Рамбуром, он заведует всем этим содомом. Кричи, требуй, настаивай! Я больше не могу! Я драться буду!

Федор обещал отправиться на утро к маёру Рамбуру и обо всем договориться.

Ужинали вчетвером. Аргунов рассказывал — и очень смешно — о своем детстве, когда он был дворовым мальчишкой у тетушки Елены Павловны. Как пачкал углем и мелом все заборы, как воровал у ключницы синьку и фуксин, и как раскрашивал ими телят и поросят.

— Сначала думали — домовой шалит, а как дознались — порка! — смеялся он.

Сумароков, дружески обнимая художника за плечи, сказал:

— Теперь не выпорют, друг Иванушка. Руки коротки.

— Да уж теперь было бы неприлично. Дюже я подрос.

— Хотя, чорт их побери, мы уж в такое время живем! У нас и академиков чуть не порют, — прокартавил Сумароков.

— Из оных я сама бы кое-кого выпорола, — вставила Елена Павловна. — Бог сорок грехов простил бы.

— Я знаю, на кого вы намекаете, — сказал прищуриваясь, Александр Петрович.

— Ну, и держите про себя.

Волков покрутил головой. Аргунов засмеялся:

— Мадонна с розгой! Сие — по-русски. Есть мадонны со щегленком, с виноградом, с пальмовой ветвью и прочее. А мы свою с розгой изобразим. Что нам стоит? Мы — чудаки и самоучки.

Болтали много и весело. Федор совсем позабыл о своей недавней хандре.

Когда уходили, Елена Павловна шепнула Волкову:

— А ведь «мадонна»-то — для вас. В знак памяти. Только попрошу Иванушку сделать ее погрешнее, чтобы похоже было.

— Мне ее и поместить будет некуда, у меня божницы нет, — отшутился Федор.

Елена Павловна только погрозила ему пальцем.

Когда Федор, распростившись со спутниками, подходил к Головкинскому дому, была полночь. На Петровской крепости играли куранты.

На столе Федора ожидало письмо из Ярославля. Брат Иван сообщал ярославские новости. Особенно подробно описывал «народные представления», которые братья Канатчиковы «с робятами» отправляют в «волковском» театре.

Федор вздохнул, перечитал письмо еще раз и, совсем успокоенный, лег спать.

Часть третья

МОСКВА

Кукуй-городок

Въезд царицы в Москву ознаменовался не совсем приятным событием. Еще далеко за заставой императорский поезд был встречен толпами голодного и оборванного люда. Здесь были рабочие московских суконных фабрик, выполнявших поставки на казну; рабочие из ближних и дальних городов, прибывшие в Москву искать суда и справедливости против своих хозяев-фабрикантов; беглые крестьяне, выгнанные из своих деревень голодом и притеснениями и наводнившие Москву в поисках куска хлеба; московские колодники, скованные попарно цепями, иссеченные кнутами и почти совсем раздетые, которые, несмотря на свой ужасающий вид, издавна пользовались привилегией бродить по Москве невозбранно, выклянчивая себе пропитание, в котором им отказывала казна. Ночью они являлись на ночлег и поверку во узилище, помещавшееся в самом Кремле, а днем могли шататься где им вздумается, лишь бы не просили у тюремщиков есть.

54
{"b":"233485","o":1}