На следующий же день последовал высочайший указ о переводе Немецкого театра в другое помещение, подальше от жилых мест.

В придворном театре был принят ряд противопожарных мер, которые, впрочем, не отличались особой сложностью.

О спасении придворными комедиантами Волковыми двух немецких актрис толковала вся Москва. Им же приписывалось и спасение комедианта Керна, якобы вытащенного братьями из огня с опасностью для собственной жизни.

Созданию таких легенд много способствовал не в меру восторженный Сумароков, лично доложивший императрице и великой княгине всю историю на следующее утро, после посещения им квартиры Троепольских. Он так расписал происшествие, как если бы сам присутствовал при этом. Героическим вставкам, художественным прикрасам, вводным эпизодам и патетическим восклицаниям не было конца. В особенности история спасения «маленького ангела» приобретала трогательно-трагическую окраску.

Когда же со слов Перезинотти стало известно о роли Иконникова и Шумского в деле спасения публики и его самого, — престиж придворной комедиантской труппы возрос необычайно.

Между тем тесная квартирка Троепольских превратилась в госпиталь. Обожженные и измученные братья Волковы не имели уже сил отправиться к себе в далекую Немецкую слободу и остались ночевать у Троепольских.

Сильнее других пострадал Александр Николаевич. У него были сильно обожжены лицо, шея и руки. Сгорели начисто волосы, брови и ресницы.

Волковы отделались сравнительно легко. У обоих были опалены ресницы и волосы, немного задеты огнем головы и уши. Зато кисти рук у того и у другого были обожжены довольно сильно. Вгорячах это не так чувствовалось, но сейчас ожоги саднили и горели мучительно. Татьяна Михайловна мало пострадала от огня, однако чувствовала себя довольно плохо. Грипочка поплатилась только потерей части своих роскошных волос да легкими ожогами пальчиков.

Шумский и Иконников, потолкавшись вокруг пожарища и не узнав ничего о судьбе своих товарищей, повели совсем обессилевшего итальянца к нему на квартиру. Он сильно наглотался дыма и всю дорогу давился от кашля. Приятели уложили его в постель, а сами отправились в общежитие, рассчитывая найти там Волковых. Тех дома не оказалось.

Заподозрив самое худшее, комедианты бросились к Сумарокову. Александр Петрович спал. Они приказали разбудить его. Торопливо рассказали о пожаре театра, о неизвестности судьбы Волковых и Троепольских.

Сумароков поднял в доме невообразимую суматоху. Приказал в одну минуту запречь лошадей, в запальчивости поколотил подвыпившего кучера. Все трое втиснулись в карету и приказали что есть мочи гнать к Троепольским.

Сумароков и комедианты явились туда в тот момент, когда пострадавшие, сменив свои обгорелые лохмотья, пытались наложить друг другу повязки на обожженные места.

Александр Петрович ворвался бурей в тихую квартирку. Одновременно целовался, ругался и благодарил небо за то, что его друзья отделались сравнительно легко.

Перво-наперво потребовал ножницы и собственноручно принялся подрезать обожженные локоны своей любимицы Грипочки. Не докончив дела, обругал себя скотом, болваном и дубиной.

Кухарка получила приказание скорее поставить самовар и напоить всех чаем с вином.

— Вино есть? — волновался Сумароков. — То-то! От самовара не отходи ни на шаг. Ни на секунду не спускай с него, подлеца, глаз. Во всех, почитай, пожарах бываете виноваты вы, стряпухи. Огонь, он — ого-го!

Кричал на всех:

— Не чесать обожженные места! Ничего не прикладывать и не смазывать. Что? Желательно антонова огня? Сидите смирно, терпите и ждите! Мигом будет медикус со всем потребным для облегчения и лечения. Я поехал. Чтобы ничего не ковырять и не чесать! Ни-ни! Я — мигом.

Исчез, как метеор. Не прошло и часа, как явился обратно со своим приятелем, англичанином Уилксом, личным лекарем великой княгини. Медикус, оказывается, еще не ложился спать, а сидел дома и в одиночку пил чай с коньяком.

Англичанин молча всех осмотрел. Смочил чем-то ожоги, смазал какими-то мазями, перевязал.

Не найдя подходящего русского слова, жестом показал, что время всем ложиться в постель.

— Спать? — спросил Сумароков.

— Спати, — кивнул медикус, — И… и…

Он вынул из своего саквояжа две бутылки коньяку и молча поставил их на стол. Щелкнул языком, очень ловко подражая щелканью пробки.

— Коньяк? — спросил Сумароков.

— Коньяк, — согласился Уилкс. — Неужели — гольем? Один?

— Нет один, — потряс головой медик. — Два… Чай…

— Чай с коньяком?

— Иес. Чай… Уормер…[84]

— Горячий?

— Сами горачи… и… и…

Он потер рука об руку, делая вид, будто моет их.

— Помыть?

— Помити, — кивнул головой Уилкс.

— И когда ты, сэр, выучишься по-русски? Пора бы, — укоризненно сказал Александр Петрович.

— Пора би, — согласился англичанин.

Уилкс усердно, но довольно безуспешно изучал русский язык. Понять русскую речь он кое-как еще мог, но самостоятельно составить фразу для него было непосильной задачей. Он почитал речь знаменитого писателя за образец слога и старался копировать каждую его фразу, меняя только интонации по требованию смысла. Впрочем, с Сумароковым они объяснялись довольно успешно и, случалось, подолгу беседовали за стаканом виски или джина.

И сейчас, прежде чем дать англичанину помыть руки, Александр Петрович учинил ему форменный допрос.

— Постой… Всех упаковал? — спросил Сумароков.

— Постой всех упаковал, — скопировал его Уилкс.

— Опасность есть?

— Опасно ест — нет.

— Перевязки надо?

— Перевязки надо — я сам.

— Ладно! Ит из гуд.

— Ладно — it is good[85], — согласился англичанин.

Все здоровые — Уилкс, Сумароков, Шумский, Иконников — сидели в гостиной за самоваром и пили чай с коньяком. Всех больных напоили в постелях. Федору и Грише, лежавшим в гостиной, очень хотелось встать и принять участие в чаепитии и беседе. Сумароков свирепо рычал на них:

— Не возитесь! Лежать спокойно! Не маленькие!

— Не возите. Лежати покойни. Нет маленьки, — тщательно повторял за ним доктор, щедро подливая себе в чай коньяку.

— Обезьяна ты, сэр, — засмеялся Александр Петрович.

— Обезьяна ти, сэр, — парировал англичанин.

Сумароков расспрашивал комедиантов о подробностях пожара. Рассказывали все четверо. Сумароков волновался, вскакивал, бегал по комнате, всплескивал руками. Часто останавливал рассказчиков:

— Только не волнуйтесь! Берите пример с меня! Не волнуйтесь!

— Не вольнуйте, совершенно, совершенно спокойно, — цедил сквозь зубы доктор.

Уже светало, когда Сумароков усадил медикуса в свою карету, чтобы отвезти его домой. Шумский и Иконников остались ночевать на кухне, — на всякий случай.

Елена Павловна, узнав о пожаре Немецкого театра рано утром, приказала везти себя к Троепольским.

Как это ни странно, Александр Николаевич, наиболее пострадавший, поправился быстрее всех.

Татьяна Михайловна страдала от последствий сильного нервного потрясения. Кроме того, у нее произошло осложнение с легкими. Грипочка уже на другой день была на ногах и неотступно бегала за Еленой Павловной по всей квартире. Помочь она не могла ничем. У бедной девочки были забинтованы все пальцы.

Волковы провели у Троепольских около трех недель, после чего переселились к себе в общежитие. Федор Волков впервые вынужден был облачиться в парик.

Шумский и Иконников получили денежные награды «на обмундирование». Волковы от таких наград отказались. Однако, несмотря на их возражения, им было пошито по два комплекта платья придворным портным.

Великий князь при известии о пожаре Немецкого театра выразился так:

— Беда невелика. Что касаемо меня, я ваши театры и совсем скоро перестану посещать.

Сумароков осторожно снова намекнул Троепольским о желательности их перехода на русскую сцену. Но оба они сочли нечестным покинуть товарищей в несчастьи, да еще до истечения контракта.