— А ну-ка поторапливайся, — сказал я. — Давай-давай, шлепай по-хорошему! А не то получишь штрафные уроки за нерадивость или встанешь в угол с метлой в руке.

Он грустно зевал. Поскольку я не оставлял его ни на минуту в покое, он в конце концов вскочил, разъяренный, и бросился обратно в кровать, накрывшись с головой одеялом.

— Сам вставай! — фыркнул он. — Сам иди в школу! Я уж точно не пойду. Будь что будет, а я пролежу в кровати до полудня.

— Но это же против нашего договора! — сказал я, теперь уже в самом деле перепуганный. — Сейчас восемь часов. Ты еще успеешь на первый урок.

Нет ответа. Он притворно захрапел.

— Это уже черт знает что! — завопил я, вскакивая. — А если бы все делали так же? Тогда бы весь класс опустел! Ты что себе думаешь?

Нет ответа. Он молча злился.

— Вставай! — вскричал я почти умоляюще. Или ты желаешь, чтобы я пошел вместо тебя?

— Да делай что хочешь! — пропыхтел он из-под одеяла. — Я, по крайней мере, собираюсь спать. И тебе советую поступить так же — или хотя бы не орать, чтобы без толку не будить наших тетушек.

Дело в том, что мы жили у вдовы старого ректора госпожи Бергрут и ее сестры Ифигении, привычных к лицеистам и их обычаям; они ухаживали за нами с матерински нежной, но тем более непререкаемой властностью.

Слова товарища подали мне новую идею.

— Именно их я и собираюсь разбудить, — заявил я. — Вот увидишь, чью сторону они примут, когда услышат всю историю.

Мой товарищ по-прежнему изображал безграничную усталость. Очевидно, он был совершенно уверен, что я даже по требованию тетушек не донесу на него и не выдам нашего секрета.

По-плохому с ним было не сладить. Поэтому я решил испытать силу доброго слова и предложил:

— Давай сыграем в карты. Кто проиграет, тот и пойдет в школу.

В то же мгновение он сидел в кровати.

— Бери карты, — бросил он. — В кнорри[55]?

— Ну конечно, в кнорри, — отвечал я. — Только придется отложить половину колоды.

— Идет. Снимай!

Я снял.

— Сдавай и учись играть!

Я сдал, и мы принялись азартно шлепать картами. Вместо карточного стола использовали стул, стоявший в головах кровати моего товарища, для чего я снял со стула какой-то роман и стакан с водой. Сам я уселся рядом на собственном стуле, завернувшись в одеяло. Минуты летели. Часы показывали уже почти девять.

И тут мы услышали бренчание звонка у парадной двери и знакомый голос в передней, спрашивающий:

— А дома ли мальчики?

Это был Пектор.

У нас не было времени на длинные разговоры. Бутылиус едва успел лечь в постель, а я собрать карточную колоду и усесться поверх нее на своей кровати, как мы уже услышали подергивание ручки нашей двери.

— Да, мальчики, кажется, немного приболели, — послышались за стеной пояснения мудрой вдовы Бергрут, произносимые по-шведски приторным тоном.

— Я как раз иду их навестить, — жестко отвечал на это Пектор.

И в то же мгновение он был уже в нашей комнате.

— Здравствуйте, — сказал он. — Что с вами?

Я ответил на приветствие и предложил ему сесть.

Тут пора упомянуть, что у нас был питомец — дрозд, которого я поздней осенью поймал в городском парке и принес домой за пазухой пальто. Очевидно, у него были ранены одно крыло и нога, поскольку он хромал и не мог взлететь.

Зато уж в нашей комнате он порхал вовсю. Невзирая на повторяющиеся замечания наших любезных тетушек, мы не соглашались соорудить ему клетку, а только наполняли водой и конопляным семенем пару чайных блюдец на комоде с зеркалом. На гребне рамы этого зеркала он и проводил спокойно ночь. Но утром он всегда просыпался раньше нас, летал взад-вперед и разбрасывал вокруг такую гадость, что прислуга уже много раз отказывалась убирать в нашей комнате.

Тетушки грозились выпустить его в окошко, но добрые сердца не позволяли им сделать это в зимние морозы.

И сейчас он летал под потолком как раз над головой Лектора. Я боялся скандала, который был бы совсем некстати в нашей и без того опасной во всех отношениях ситуации.

Пектор тоже явно заметил опасность. Сосредоточив на ней все свое внимание, он отважно размахивал своей тростью.

— Чт-чт-что это за скотина? — произнес он сурово. — Выпустите его на улицу! Вы что, еще и животных мучите?

— Отнюдь нет, — осмелился возразить я с притворным смирением. — Нельзя же его выпустить под зимнее небо.

— Ка-ка-как долго вы собираетесь его держать? — продолжал Пектор. — Его надо прикончить. Здесь же 1рязшца, как в свинарнике.

— Наша служанка действительно еще не успела убрать у нас, — коварно отвечал я на это грозное нападение. — Но будьте добры, господин ректор, присядьте!

Я попытался подвинуть ему свой стул.

— Спасибо, — сухо отвечал он. — Здесь нет места, где можно сесть. Я лучше постою.

Он встал у печки. Но глаза его все еще беспокойно следили за перемещениями дрозда, так что его внимание поначалу раздваивалось и он беседовал с нами немного рассеянно.

Я был весьма благодарен за это нашему воспитаннику. «Кто выигрывает время, тот выигрывает все», — думал я. Ситуация разрешилась бы, возможно, всеобщим смехом, если бы из-за колоды карт под моими ягодицами я не был бы пригвожден к своему месту.

Я попробовал снова подвинуть Лектору мой стул, который по случайности оказался совершенно чистым.

— Я в состоянии постоять! — рявкнул он. — Не утруждайте себя, Лённбум. Так чем же вы больны — вы оба?

Это был трудный вопрос. Что за таинственная причина внезапно свалила в постель двоих еще вчера таких здоровых и румяных школьников? Что могло сойти хотя бы за отговорку?

Я решил, что все-таки нашел ее.

— Угар, — объяснил я, — служанка вчера вечером слишком рано закрыла печные вьюшки. Мы проснулись с дикой головной болью.

Я не учел, что Лектор стоял у печки, заложив руки за спину.

— Это ложь! — загремел он. — Печь-то холодная, просто ледяная. В ней же сутки огня не было. Как, в самом-то деле, за вами тут ухаживают?

На улице был жгучий мороз.

Несмотря на неприятную роль судьи, этот добрый человек не смог помешать своему сердечному теплу расплескаться сочувствием к своим дорогим мальчикам.

— Совершенно превосходно, — пытался я объяснить. — Я ошибся, когда подумал, что это печной угар. Наверное, это угар от лампы…

— Лённбум врет! — вновь загремел он. — Какой угар от лампы? Если бы лампа коптила, следы были бы видны по всей комнате.

— Я н-н-не вру, — продолжал я безнадежную битву за себя и товарища. — Но в голове у меня все перемешалось…

— А вот этому верю, — заметил Пектор уже гораздо мягче. — Лённбум противоречит самому себе.

— И любой другой противоречил бы, — простонал я, — если б у него была такая жуткая головная боль.

— Как и у Топелиуса? — саркастически спросил он.

— Да, как и у Топелиуса, — отвечал я, сжимая виски обеими руками и мотая головой из стороны в сторону. — Тот, кто способен держать свои мысли в строгой последовательности, когда все клетки головы и сердца наполнены угаром, должен быть совершенным феноменом.

— Да он ведь, кажется, совсем онемел? — спросил Пектор, разыгрывая жалость. — И как Лённбум объяснит это?

— Господи боже мой, — тяжко отдуваясь, пытался защищаться я, — когда был так близко к смерти, как он, то просто чудо, что он вообще дышит!

Я сочинил эту новую ложь ради школы, а совсем не ради моего товарища, все поведение которого несказанно возмущало меня. Он сам причина всей беды, а притворяется, что ничего не знает, и оставляет все это заведомо неблагодарное дело на меня. Вот прохвост! Ну, я ему покажу — дай только разобраться с Лектором.

— Да дышит ли он, в самом-то деле? — вновь раздался его голос. — Послушаем!

Он приблизился к моему товарищу, лежавшему неподвижно с закрытыми глазами, точно покойник на носилках, и наклонился, якобы прислушиваясь, и при этом оперся рукой на изголовье кровати.