Олег встал и хотел направиться к столику матроса. Он возмущенно говорил:

— Этого мерзавца нужно проучить, эту самодовольную морду.

Но Ирэн, как кошка, вцепилась в Олега, удерживая его.

— Милый! — говорила она. — Не нужно, милый! Не вмешивайтесь! Вы мне больше будете нравиться некалеченым. И это помешает вам отвезти меня домой. Смотрите — все уже успокоились. И девушка тоже.

Пьер, проходя снова мимо, сказал:

— Он дал ей пять долларов. Она уже счастлива.

— Какая мерзость! — негодовал Олег. — У нас этот тип получил бы пять лет тюрьмы.

— Вы подождете меня у входа? Я быстро оденусь, — шепнула Ирэн.

Олег уверенно вел свой «мерседес» к набережной Сены. Ирэн хотелось после работы подышать свежим воздухом. Продолжая начавшийся разговор, она спросила:

— Где это у вас так строго могли бы наказать матроса?

— В Советском Союзе.

— Вы, значит, советский? Дипломат или коммерсант?

— Не угадали. Я ученый.

— Остановите машину! — неожиданно вдруг сказала Ирэн и скрылась в темноте, бросив на сиденье сумочку. Олег не сразу понял, в чем дело, а затем услышал, что где-то рядом ее сильно тошнило.

Через несколько минут она вернулась, бессильно опустилась на сиденье и, сказав: «Извините! Мне стало нехорошо!» — вдруг тихо заплакала.

Олег даже растерялся: «Плакать-то зачем? Просто нужно было меньше — не через край — напиваться этим шампанским. Только и всего».

Ему стало жаль ее. Перед ним так искренне, стараясь сдержаться, плакала молодая женщина, да еще похожая на Галю.

Олег подумал, что бы он сделал, если бы это действительно была Галя. Взяв платок, Олег стал утирать слезы на лице Ирэн, приговаривая: «Ну стоит ли так переживать? Ну с кем не случалось. Стоит ли так любить шампанское? Больше здоровья? Больше, чем себя? Стоит ли весь вечер жадничать, чтоб в мгновенье все вернуть обратно?»

Ирэн перестала всхлипывать. Ей даже сделалось смешно. Достав из сумки зеркальце и приведя себя в порядок, она сказала:

— Глупенький, я ненавижу шампанское. Больше всего ненавижу.

Олег удивился:

— Зачем же вы все время просили шампанского и пили? Заказывали и пили? С каждым, кто предлагал?

— Ну, а за что же меня держат на работе? За песенки, думаете, что ли? Песенки — это лицевая сторона медали, а шампанское — оборотная. Чем больше шампанского, которое дороже ночью, закажут гости, тем выгодней хозяину. Вот я и продаю под свои песенки его шампанское. И пью безотказно, ублажая гостей. А потом убегаю за цветами. Вроде бы за цветами. А на самом деле в туалет и старым проверенным способом — два пальчика в рот — освобождаюсь от ненавистных угощений. Утром болею и сплю. Ночью снова пью и пою. Такова жизнь.

— Зачем такая жизнь? — сказал Олег. — Почему не найти другое место? Вы так хорошо поете.

— Петь так, как я, умеют многие. Но таких хороших мест мало. Да, да, хороших: здесь я торгую только шампанским. В другом месте пришлось бы торговать собой. Вот этого я не умею, — закончила она свой рассказ.

Прощаясь у своего дома, Ирэн задержала его руку в своих и спросила:

— Вы долго будете в Париже?

— Побуду еще, — отвечал он неопределенно, слегка задумавшись.

— Ну, тогда заезжайте еще за мной, я буду вам очень рада, а всему, что было сегодня, не удивляйтесь. Побудете дольше, привыкнете.

Она приветливо помахала ему рукой и скрылась в вестибюле.

Чем чаще Олег виделся с Ирэн, тем больше думал о ней, о ее жизни.

Две стороны медали.

Ночью, исполняя свои песенки, она казалась безудержной, бесшабашной, легкомысленной. Властно овладевала залом. Так, как может овладевать настоящее искусство. Затем как бы безотказно отдавала себя всем, кто тянулся к ней с бокалами, с намеками.

И только наедине с Олегом она все больше раскрывала перед ним свой внутренний мир. Свою внутреннюю чистоту. Свое человеческое стремление не потерять себя, свое достоинство. Это изумляло его и сближало с Ирэн.

В присутствии Олега она не пыталась властвовать. Ей очень хотелось покоряться. Этот русский парень нравился ей. Ей было хорошо с ним. Она охотно, когда это позволяло время ездила с Олегом по Парижу, подчеркивая при этом, что не она, парижанка, показывает ему Париж, а он показывает Париж ей. У нее, как ни странно, до сих пор не было времени и возможности как следует узнать свой родной город. Так что для нее многое было так же ново, как и для него.

Для Олега Ирэн не была очередным увлечением. Он не был и влюблен в нее. Слишком велико, нерушимо было его чувство к Гале, такой ощутимо родной и такой далекой. Встречаясь с Ирэн, Олег как бы приближал к себе Галю.

А его новой знакомой было очень грустно при мысли, что Олег скоро уедет. Она как-то снова спросила его:

— Вы скоро уедете в Советский Союз?

Олег ответил, что должен будет скоро уехать, но, правда, не в Советский Союз, а в США. Он вкратце рассказал ей о том, что все свое будущее ученого связал теперь со Штатами.

Ирэн было безразлично, куда он уедет, ей просто хотелось, чтоб он остался в Париже.

— Я обязательно вас познакомлю с Пьером Дугласом. С нашим гарсоном. Он тоже ученый. Химик, американец. Родился в Штатах. Мать его была француженка. Чудесный человек.

— Пьер ученый? Химик? — удивился Олег. — Любопытно. Ну что ж, я рад буду поближе познакомиться с ним.

Адмирал Кларк требовал, чтобы Шервуд постоянно держал его в курсе дела Рыбакова. Шервуд регулярно приходил к своему шефу в один из самых дорогих парижских отелей, где тот занимал номер люкс. Для гостиничной администрации мистер Кларк был директором американского химического концерна.

— Все развивается хорошо, сэр, — докладывал Шервуд. — Смею вас заверить, что сейчас им владеют мечты не только о чистой науке. Он уже почувствовал вкус к тем благам, которые ему могут принести положение и деньги. Оценил прелести жизни в свободном мире. Вы были правы, предвидя, что ему будет трудно от них отказаться. Можно считать, что он уже полностью наш.

— Что конкретно вас убеждает в этом?

— Все его поведение. Он уже не сидит, как раньше, с опущенной головой и глазами, уставленными в одну точку, а носится по Парижу в предоставленном ему «мерседесе». Да знаете, как носится! Наши мальчики с трудом держат его в поле зрения. Он все чаще просит настоящей работы. Увлекся этой красивой певичкой из ночного кабаре, и часто они вместе. Кстати, сэр, с тех пор как он стал бывать у нее, счета ресторанов и магазинов, которые ему приходится оплачивать, стали довольно кругленькими. Он нам дорого обходится. Может, ограничить его расходы?

— Вы оформляете все вручаемые Рыбакову суммы соответствующими расписками?

— Да, сэр. Он расписывается на бланках авансовых счетов химической фирмы, которая затем акцептует эти суммы одному из наших банков. Как обычно, вы ведь знаете, в счетах не указывается, за что именно ему выплачивается аванс, так что всегда можно потом дописать все, что мы найдем нужным.

— А что у него с этой певичкой?

— Ничего серьезного. Обычное развлечение молодого одинокого мужчины. Это ненадолго. К сожалению, серьезным остается его чувство к женщине, живущей в России. Он очень тоскует по ней. Боюсь, что это любовь, сэр.

— В расходах его не ограничивайте. Скоро мы дадим ему настоящую работу. Он сможет оправдать авансы и доказать, что стоит содержания в будущем. Перейдем к другому, более важному вопросу. Доложите как можно точнее все, что этот неудавшийся гений рассказывал вам о своем отце.

— Рабочий. Коммунист. Предан Советской власти до мозга костей. Когда я спросил у Рыбакова, не делился ли он своими планами с отцом, его как будто передернуло всего. «Нет! Нет! Отец никогда не простит мне!» — почти закричал он. Мне кажется, мысли об отце, верней, о том, как отнесся старик к поступку сына, очень мучают Рыбакова. Они, по-видимому, были привязаны друг к другу.

— Что же, тем лучше, — задумчиво сказал Кларк.

— Здесь не пройдут методы вербовки и шантажа, — сказал Шервуд.