Третьяковская галерея Портрет молодой женщины Обычай светский нетерпимо строг: Какое б горе сердце ни сжимало, Будь мраморной, дабы никто не смог Понять, как ты, красавица, устала. Взирай сквозь паутинку на холсте Так, чтобы не поведать поневоле Мужчинам – о сокрытой наготе, А женщинам – о потаенной боли. Будь существом недостижимых сфер. Пусть очи твои сравнивают с бездной… А в них всего лишь статный офицер, Такой желанный и такой бесчестный! …Но что мне до услужливой молвы, Когда твой взгляд смиряет в сердце смуту. А тот жуир – в запаснике. Увы! Он зрителям не нужен почему-то. Гуляют двое, обнявшись, по скверу. И все глядят на них, разинув рты: Он Квазимодо, а она Венера… За что ж такому столько красоты? Но кто судья душе, ее глубинам?! И понимают, паре глядя вслед: Когда влюблен, весь белый свет в любимом. А разве не прекрасен белый свет? Небо словно тяжелые своды, А со сводов сочится вода. Вот сюда в баснословные годы Не смогла дотянуться орда. Не домчалась кровавая туча. И врагу, и соседу назло Град остался живым и могучим — Так в ту пору немногим везло. Время годы, как волны, катило. Город рос, куполами блистал, Красоты набирался и силы — Чуть столицей российской не стал. Но чего-то ему недостало: Иль казна оказалась слаба, Может, просто была не судьба, То ли крови за Русь пролил мало… Простое платье и лицо простое. Цвет беглых глаз как будто голубой. Она нехороша. Некрасотою Всех женщин с несложившейся судьбой. Струятся дни, ее обиды студят. Их описать – всего одна строка. А вон они, обугленные судьбы, Рядами с пола и до потолка! Да есть ли хоть одно движенье духа, Которое б художник не постиг? Еще немного – и она старуха. Об этом тоже очень много книг. Они на все, они на все ответят, Над прошлым с нею будут причитать… Зачем же так несчастно жить на свете, Когда про это можно прочитать? «…Когда-нибудь потомки все исправят: Сорвут оковы и растопчут кнут, И юношей замученных восславят — Убийц, почивших в бозе, проклянут! И будут, верю я, в грядущем веке Чисты и зорки взгляды у людей: Вспомянется несчастный Кюхельбекер, Осмеян будет мерзостный Фаддей. О новый век! Он будет безупречен. На все ответит острый ум людской: Зачем мы ждали гибельной картечи И почему нас предал Трубецкой? Как шахматы, без гнева и без пыла — Всех нас расставят хладные умы… Когда бы так же на Сенатской было, Господь свидетель, победили б мы!» Всему черед. И мщение настало. Свет, словно снег, спускается с небес. Сейчас они сойдутся по сигналу — И не успеет выстрелить Дантес… Не зря ж поэт мечтал служить гусаром! И у барьера Пушкин не впервой! Он подведет черту обидам старым — За всех француз ответит головой. Он им покажет – этой светской дряни, — Как жжет сердца губительный свинец. И д'Аршиак склонится к страшной ране И, содрогнувшись, выдохнет: «Конец!» Потом… Монарший гнев, чреда гонений, Смятенье в сердце, ропот за спиной, Но главное: он жил бы, русский гений, Любил, писал… Пускай такой ценой! А мы бы знали, понимали с детства, Что Пушкин прав… А что бы мыслил он, Обмолвившийся: «Гений и злодейство — Две вещи несовместные…» Я ищу девятнадцатый век В подворотнях, Как неярким апрелем припрятанный снег От лучей посторонних. Старый дом. В нем уже не зажжется окно: Новоселье – поминки. Мне шагать через век – от Бородино До Ходынки. Есть в модерне какой-то предсмертный надлом… Переулки кривые. Революция за поворотом. Потом Сороковые. Где-то рядом автомобили трубят И дрожит мостовая. Мне в глаза ударяет высокий Арбат. Я глаза закрываю. В заводском общежитии жили крикливо и тесно, Но зато как-то просто и, я бы сказал, налегке. Это был особняк, очень дряхлый и неинтересный: Старина ничего не оставила в особняке. Разве только сквозняк, вероятно из старорежимных, В коридорной системе никак разобраться не мог, Он выискивал запахи давних времен и кружил их… А еще были в доме паркет и лепной потолок, Украшавшие прежде чудесную бальную залу, Что, к несчастью, была, как жилищный вопрос, велика. И ее поделили так, чтоб каждой семье выпадало Понемногу паркета старинного и потолка. А потом все забылось. Жильцы и не подозревали Среди дымной стряпни, беготни, подметанья полов, Что живут так обычно, так непритязательно в зале, Где давался, быть может, один из последних балов. Это выяснил я! И, ужасно взволнованный этим, Отложил на потом все другие ребячьи дела, И в течение дня, до чертей надоевши соседям, Разузнал, что за чудо пропавшая зала была! …В эту ночь мне приснился какой-то блестящий военный, На кого-то похожий (но только лица нет на нем), Он метался по комнате, бился в фанерные стены, И его эполеты горели недобрым огнем. А в потерянной зале, за тонкой стеною невидим, Замечательный бал: звуки музыки, светская речь. И несчастный военный, на волю отчаявшись выйти, Принимается саблей преграду фанерную сечь. Только стены стояли, хотя от ударов трещали… – Мальчик! Где же здесь выход? (Сует мне в карманы рубли.) Ах, княжна, так нельзя! Пощадите! Вы мне обещали: Ведь мазурка моя! Вы смеялись… О, как вы могли?! — Но ни слова в ответ. Или он не расслышал ответа Среди звуков мазурки. Внезапно кончается бал. Поцелуи, прощанья. – Такому-то князю – карету! — И со стоном «уехала!» Странный военный пропал. …Поутру я проснулся в глубокой, недетской печали. Чем-то вкусным тянуло (наверное, был выходной). В коридоре ходили. Друзья за окошком кричали. Мама нежно пытала, что нынче такое со мной. |
