Она не выдержала и смеется, В его плечо шутливо упершись. …Он через месяц станет добровольцем, Его подхватит фронтовая жизнь. Нахмурясь, чтобы не расхохотаться, Он купчик обвенчавшийся. Точь-в-точь! …Ей голодать, известий дожидаться, Мечтать о нем, работать день и ночь. Своей забаве безмятежно рады, Они не могут заглянуть вперед. …Он не вернется из-под Сталинграда. Она в эвакуации умрет. А если б знали, что судьба им прочит, На что войною каждый обречен?! …Она так заразительно хохочет, Через мгновенье засмеется он. Душа, как судорогой сведена, Когда я думаю о тех солдатах наших, Двадцать второго, на рассвете, павших И даже не узнавших, что – в о й н а! И если есть какой-то мир иной, Где тем погибшим суждено собраться, Стоят они там смутною толпой И вопрошают: – Что случилось, братцы?! * * * Порой война теряется из вида: Уже комдивы – нефронтовики. И все ж у мира, как у инвалида, Болит ладонь потерянной руки. Значкам, погонам, лычкам Отныне вышел срок. И надо ж – по привычке Рука под козырек Взлетает… Я ж вернулся! Я в штатском. Что за вздор? – Бывает! – улыбнулся Молоденький майор. Пора тревог полночных — Армейская страда! И как-то жаль «так точно», Смененное на «да». Мне снится сон! Уже в который раз: Осенняя листва в морозной пыли, Приспело увольнение в запас, Друзья ушли, а про меня забыли! Наверно, писарь – батальонный бог — Меня не внес в какой-то главный список. А «дембель» близок, бесконечно близок, Как тот, из поговорки, локоток. Я вновь шагаю по скрипучим лужам На ужин строевым, плечо к плечу, Смеется старшина: «Еще послужим! А? Поляков?!» Киваю и молчу… Была разлука из неодолимых, Когда в былое верится едва, Но я нежданно в письмах торопливых Вдруг для своей любви нашел слова. Рукой заледенелой на привале Царапал: «Здравствуй…» – и валился спать, Но там, где слезы раньше подступали, Слова вдруг научились проступать. Три письма затерялись в пути. Три тоски. Три страданья. Три воя. Три нечеловечьих почти Не услышаны были тобою. Я писал, что терпеть не смогу Эти непоправимые боли. Три письма, как следы на снегу В белом-белом, нетронутом поле. А в четвертом спокойно и зло, А в четвертом легко и устало Я тебе сообщал: «Тяжело…» Самым первым четвертое стало. И когда обрывается свет, Тяжесть кажется неодолимой, Ставлю адрес, которого нет, А потом уже имя любимой. Женщина с упрямыми глазами Такого можно не понять годами, Но вдруг коснуться в озаренье лба! Та женщина с упрямыми глазами, Как говорили встарь, — моя судьба! Ее улыбка – от печалей средство, Ее слова – они хмельней вина! Вот жизнь моя: сначала было детство, За детством – юность, а потом – она! Конечно, счастье – это тоже тяжесть, И потому чуть сгорбленный стою. Не умер бы я, с ней не повстречавшись, И жизнь бы прожил. Только не свою! Любовь рождается, взрослеет, умирает. Есть у любви дитя — любовь детей. И каждый каждым шагом попирает Невидимые скопища костей: За сотни лет, за сонмы поколений Шел пласт на пласт, на ряд ложился ряд. И нижние уже окаменели, Став углем, разжигающим закат. Когда-нибудь, уверенно шагая По трепетной весенней мостовой, Почувствую, что грудью раздвигаю Я самый верхний, самый свежий слой. И если мы любовь уже не ценим За красоту, как небо и цветы, Попробуем беречь хотя бы в целях Охраны окружающей среды… Роща качает листвою, Делая нам знак: Видно, у нас с тобою Что-то не так, Что-то не так! Наши тела, порывы, Помыслы и слова Все быть должно красиво, Как дерева, Как дерева! Те, что шумят над нами, Воздух струя густой На обделенных корнями, На обойденных листвой. |
