Первая группа, на которую выбивали показания у Кольцова, — это сотрудники ЖУРГАЗа, но, видимо, они не устроили высокое начальство, поскольку среди них не было подходящих весомых кандидатур. И как видно из «Дела», к ЖУРГАЗу следствие больше не возвращалось. Зато в отношении работников «Правды», большинство из них были члены редакционной коллегии газеты, следствие проявило явный интерес. По поводу их Кольцова заставляли давать показания несколько раз, поскольку они явно, по мнению следствия, годились для скамьи подсудимых на предполагаемом процессе, но… в качестве рядовых его участников. Нужны фигуры более известные. А где их можно найти? Ну, конечно, среди творческой интеллигенции. Поэтому чуть ли не резидентом французской разведки «назначается» Илья Эренбург. Алексей Толстой становится агентом той же французской разведки, причем со стажем. В качестве членов шпионской организации намечается ряд известных писателей, деятелей культуры, ученых:

Семен Кирсанов, Валентин Катаев, Владимир Лидин, Ефим Зозуля, Роман Кармен, Борис Пастернак, Исаак Бабель, Всеволод Мейерхольд, Отто Шмидт. Особенно перспективен, с точки зрения следствия, Илья Эренбург — он практически живет во Франции, значит, кругом одни иностранцы, а, как известно, почти все они шпионы. А главное, Эренбург дружил с Николаем Бухариным — разоблаченным «врагом народа» (они учились в одном классе в гимназии). Вот еще один мостик: Эренбург — Бухарин. Нельзя не отметить очередную нелепость. Мы читаем в показаниях Кольцова, что: «Я передавал информацию о… Немировиче-Данченко, А. Толстом, В. Мейерхольде». (Какие разведывательные организации могла интересовать информация о театральных режиссерах?) Далее из «показаний» Кольцова мы узнаем, что А. Толстой — шпион, а В. Мейерхольд — информатор французского «шпиона» Вожеля. То есть получается, что французская разведка требовала информацию от Кольцова на своих же агентов. Трудно придумать большую нелепость, но это характерно для умственного уровня следователей, которые, впрочем, поставленную перед ними свыше задачу твердо знали.

Большинство из перечисленных выше писателей и деятелей культуры были ранее подвергнуты в советской прессе жесточайшей критике, конечно организованной по указанию, полученному с самого «верха». Не избежал проработки и Эренбург в пасквиле, за подписью некого Лежнева, появившемся на страницах «Комсомольской правды». Критике он подвергся и в статье за подписью того же автора в главной газете страны — «Правде». Эренбург обратился за помощью к Кольцову.

4 июля 1936 г.

Дорогой Михаил Ефимович, я посылаю Вам письмо в редакцию и прошу Вас сделать все от Вас зависящее, чтобы оно было напечатано в «Правде». Отрывок из статьи Лежнева, касающийся меня, вчера был напечатан в «П.Н.[11]», а сегодня попал уже в правую французскую газету. Надо сказать, что за последнее время я подвергаюсь травле французской антисоветской печати. Почти в каждом номере «Грингуара», «Кандида» и пр. газет имеется что-либо обо мне. Надо ли Вам объяснять, с каким удовольствием эти газеты подхватили и подхватят слова Лежнева? Дело не в содержании, но в тоне. Здесь иные понятья, и такой тон здесь применяется только к политическим врагам. На левые писательские круги это производит впечатление дезавуации. Я не могу понять полезности таких тыловых атак. Я апеллирую на этот раз не к Вашему ко мне благорасположению, но к Вашему знанию заграничных условий. Моя роль в «Ассоциации» такова, что подобные выпады отражаются на общем деле. Я не раз предлагал освободить меня от моей «нагрузки». Предлагаю это и теперь. Но поскольку это не сделано или еще не сделано, я считаю необходимым соблюдать по отношению ко мне некоторые формы литературного приличья. Напечатание моего письма в «Правде» может хоть несколько смягчить впечатление от статьи Лежнева.

Итак, я надеюсь, что Вы сделаете все необходимое.

Посылаю Вам так наз. стенограммы лондонского совещания. Мы уже написали в Лондон, чтобы они не выдавали этих стенограмм, как искажающих смысл всего.

Я просил передать Вам текст моего выступления в Лондоне.

В «Регар» напечатано интервью Мальро о работе секретариата.

Я буду до 15 июля в Париже. Если нужно, что нибудь сообщите. Потом хочу уехать полечиться и отдохнуть, так как плохо себя чувствую.

Сердечный привет.

Илья Эренбург.

Само собой разумеется, что письмо стоит напечатать только целиком: если, например, напечатать его без конца, то оно, вместо того чтобы смягчить впечатление от слов Л., только увеличит их.

Письмо в редакцию

В газете «Правда» т. Лежнев разбирает стенограмму моего выступления на читательской конференции. Т. Лежнев упрекает меня в недемократическом отношении к читателю, сущность которого он определяет двумя пословицами, наиболее корректная из них: «всяк сверчок знай свой шесток». Читатели, которым попадались в руки мои очерки, знают, что я не раз высмеивал понятья культурной иерархии и узкой специализации: это защитный цвет фашистов или же буржуазных идеологов «чистого искусства». Если на читательской конференции я высказался против термина «отзыв» («Читатель, пришли свой отзыв») и против наводящих вопросов («Каков стиль книги? Какова ее композиция?» и т. д.), то только потому, что живые впечатления читателей они подменяют системой казенных отметок. Т. Лежнев пишет: «Мы узнаем (из моего выступления — И.Э.), что авторы, которые думают о доходчивости своих книг, на самом деле обкрадывают читателей». В моем выступлении я говорил о том, что наши читатели сложнее и глубже, нежели это кажется некоторым писателям. Писатель ставит на «среднего читателя», но читатель растет, и писатель оказывается позади. Вряд ли эти мысли могут быть названы неуважением к читателю. Я вполне согласен с т. Лежневым о недопустимости пренебрежительного отношения к советскому читателю. Я даже думаю, что мы должны уважать и советского писателя: одно тесно связано с другим. Поэтому неуважением к читателю я считаю те характеристики: «мещанская спесь», «зазнайство», «беспардонная развязность», которыми т. Лежнев одаряет писателя Эренбурга.

Париж, 4 июля 1936, Илья Эренбург

Кольцов, при всем своем желании, ничем не мог помочь Эренбургу. Ведь проработка, которой подверглись многие писатели, была вне его компетенции. На эту зубодробительную критику было дано высочайшее разрешение, а с ним не поспоришь.

Задача, поставленная перед следователями НКВД, повторяю, была в организации очередного большого, сенсационного процесса видных деятелей культуры, разоблаченных как «враги народа». Таким образом, становятся совершенно понятными последующие аресты И. Бабеля и В. Мейерхольда. Можно не сомневаться, что приказ на их арест был дан лично Сталиным, поскольку даже всемогущий Берия не решился бы покуситься на столь всемирно известных людей. Зловещий план организации процесса-монстра начал осуществляться.

Первым был арестован И. Бабель — 15 мая 1939 года. Его «взяли» на даче в Переделкино. И уже через две недели Бабеля вынудили давать показания. Видимо, следователи очень спешили (вспомним, что Кольцова не допрашивали почти месяц), очевидно, была назначена конкретная дата начала процесса. Допрос Бабеля продолжался непрерывно трое суток, с 29 по 31 мая. Первые двое суток, несмотря на «незаконные методы» допроса, а попросту — пытки, Исаак Эммануилович мужественно держался, но, как я уже говорил, у каждого человека существует предел возможностей терпеть мучения, и 31 мая он «признался» в своей «шпионской деятельности». «Оказалось», что он был «организационно связанным по антисоветской деятельности с женой врага народа Ежова — Гладун-Хаютиной… разделял цели и задачи этой антисоветской организации, в том числе и террористические акции в отношении руководителей ВКП(б) и Советского правительства». Как мы помним, Евгения Ежова упоминается и в показаниях Михаила Кольцова. Она была неплохой журналисткой и, между прочим, редактировала издаваемую «Правдой» «Иллюстрированную газету». Среди ее друзей были многие журналисты и писатели, в том числе Кольцов и Бабель. Как мне рассказывал мой дед, Евгения Ежова пригласила их обоих к себе на дачу в Серебряный бор, где они имели возможность видеть «железного наркома» в неофициальной обстановке.