Надо сказать, что арест Михаила Кольцова оставался в первые месяцы незаурядным и сенсационным событием (потом привыкли). Вот что написал или, вернее, продиктовал уже неизлечимо больной Константин Симонов в своей последней книге «Глазами человека моего поколения»:

«…Самым драматическим для меня лично… был совершенно неожиданный и как-то не лезший ни в какие ворота арест и исчезновение Михаила Кольцова. Он был арестован в самом конце тридцать восьмого года, когда арестов в писательском кругу уже не происходило, арестован после выступления в большой писательской аудитории, где его восторженно встречали. Прямо оттуда, как я уже потом узнал, он уехал в „Правду“, членом редколлегии которой он был, и там его арестовали — чуть ли не в кабинете Мехлиса.

…Кольцов был для нас в какой-то мере символом всего того, что советские люди делали в Испании. О том, что очень многие из наших военных, бывших в Испании, оказались потом арестованными — некоторые вышли на волю, а некоторые погибли, — я узнал значительно позже, а о Кольцове мы узнали тогда сразу же. Слух об этом, о его исчезновении, распространился мгновенно. Ни понять этого, ни поверить в это — в то, что он в чем-то виноват, — было невозможно или почти невозможно. И в общем, в это не поверили…

…С самого начала Великой Отечественной войны пошли слухи, что то на одном фронте, то на другом фронте, в том числе и на Карельском фронте, видели Кольцова, который освобожден, вернулся из лагерей и находится в действующей армии. Находились свидетели этого, вернее, якобы свидетели, которые кому-то говорили об этом, а кто-то говорил об этом еще кому-то, и эти слухи снова и снова возникали, доходили до нас, до меня, например, на протяжении первых двух лет войны… Слухи о появлении на фронте Кольцова отличались особым упорством, связанным с особой симпатией к нему, к его личности, к его роли в испанских событиях, и к его „Испанскому дневнику“, и к невозможности поверить в то, что этот человек в чем-то виноват».

Дальше мы читаем у Симонова:

«В сорок девятом году, когда мы ездили с первой делегацией деятелей советской культуры в Китай (Фадеев был руководителем делегации, а я его заместителем), как-то поздно вечером в Пекине в гостинице Фадеев в минуту откровенности… заговорил о Кольцове и о том, что так до сих пор и не верится, что с ним могло произойти то, что произошло, сказал мне, что он, Фадеев, тогда же, через неделю или две после ареста Кольцова, написал короткую записку Сталину о том, что многие писатели, коммунисты и беспартийные не могут поверить в виновность Кольцова, и сам он, Фадеев, тоже не может в это поверить, считает нужным сообщить об этом, широко распространенном впечатлении от происшедшего в литературных кругах Сталину и просит принять его.

Через некоторое время Сталин принял Фадеева.

— Значит, вы не верите в то, что Кольцов виноват? — спросил его Сталин.

Фадеев сказал, что ему не верится в это, не хочется в это верить.

— А я, думаете, верил, мне, думаете, хотелось верить? Не хотелось, но пришлось поверить.

После этих слов Сталин вызвал Поскребышева и приказал дать Фадееву почитать то, что для него отложено.

— Пойдите, почитайте, потом зайдете ко мне, скажете о своем впечатлении, — так сказал ему Сталин…

Фадеев пошел вместе с Поскребышевым в другую комнату, сел за стол, перед ним положили две папки показаний Кольцова.

Показания, по словам Фадеева, были ужасные, с признаниями в связи с троцкистами, с поумовцами.

— И вообще чего там только не было написано, — горько махнул рукой Фадеев, видимо, как я понял, не желая касаться каких-то персональных подробностей. — Читал и не верил своим глазам. Когда посмотрел все это, меня еще раз вызвали к Сталину, и он спросил меня:

— Ну как, теперь приходится верить?

— Приходится, — сказал Фадеев.

— Если будут спрашивать люди, которым нужно дать ответ, можете сказать им о том, что вы знаете сами, — заключил Сталин и с этим отпустил Фадеева.

Этот мой разговор с Фадеевым происходил в сорок девятом году, за три с лишним года до смерти Сталина. Разговор свой со Сталиным Фадеев не комментировал, но рассказывал об этом с горечью, которую как хочешь, так и понимай. При одном направлении твоих собственных мыслей это могло ощущаться как горечь оттого, что пришлось удостовериться в виновности такого человека, как Кольцов, а при другом — могло восприняться как горечь от безвыходности тогдашнего положения самого Фадеева, в глубине души все-таки, видимо, не верившего в вину Кольцова и не питавшего доверия или, во всяком случае, полного доверия к тем папкам, которые он прочитал. Что-то в его интонации, когда он говорил слова: „Чего там только не было написано“, — толкало именно на эту мысль, что он все-таки где-то в глубине души не верит в вину Кольцова, но сказать это даже через одиннадцать лет не может, во всяком случае, впрямую, потому что Кольцов — это ведь уже не „ежовщина“. Ежов уже бесследно убран, это уже не Ежов, а сам Сталин».

Рассказ Фадеева нуждается, однако, в фактической поправке, на мой взгляд, весьма существенной. В самом деле, разговор со Сталиным происходил, согласно Фадееву, примерно через неделю или две после ареста Кольцова. Возникает естественный вопрос: откуда за такой короткий срок взялись две папки со столь ошеломившими Фадеева «признаниями» Кольцова? И зачем в таком случае необходимо было допрашивать Кольцова еще тринадцать месяцев? Не потому ли, что в папках, показанных Фадееву, были не «признания» Кольцова, а только те высосанные из пальца, наскоро состряпанные обвинения и «признания», которые еще предстояло из Кольцова выбивать? Может быть, это были просто донесения «сексотов». Ведь по всем, ставшим впоследствии известным, данным Кольцов категорически отрицал возводимые на него бредовые обвинения в шпионаже и организации какой-то подпольной антипартийной группы в редакции «Правды». Он мужественно сопротивлялся больше года, хотя его допрашивал один из самых лютых следователей-извергов — полковник Шварцман. Конечно, это все были только предположения, а полная ясность возникла лишь после ознакомления с «Делом».

В этой связи хочу рассказать вот что. Много лет спустя мой дед получил от работника Центральной студии научно-популярных фильмов, некоего Рутэса, письмо следующего содержания. Привожу это письмо с соблюдением орфографии автора.

Тов. Ефимов!

He удивляйтесь, что Вам пишу через «Правду».

Все мои попытки узнать Ваш телефон потерпели фиаско. В 1938–39 годах я был арестован и мое следственное дело вел тот же следователь, что и дело Михаила Кольцова.

Теперь эпизод. Я был вызван к следователю в комнату. Он мне дал прочитать «Испанский дневник», автор М. Кольцов, с требованием, чтобы я там нашел троцкистские установки. Я читал эту книгу М. Кольцова до ареста. Он мне (следователь) сказал «ну и упрямый этот Кольцов, ничего не признает». Я прочитал эту книжку в кабинете следователя (молодой парень, видимо, ему было, наверное, 20–25 лет) и сказал ему, что пусть он эту книгу не вставляет в обвинение М. Кольцову, ибо ее читал И. В. Сталин и одобрил. Далее я ему сказал, что она выпущена многотысячным тиражем и сказал ему еще кое-что.

С уважением М. Рутэс 15.1.88 г.

P.S. М. Кольцов был в жизни героем и умер героем. М. Р.

«УТВЕРЖДАЮ»

КОМИССАР ГОС. БЕЗОПАСНОСТИ 1 РАНГА (Л. БЕРИЯ)

Согласен 15.12.38 НАРОДНЫЙ КОМИССАР ВНУТР. ДЕЛ СССР А. ВЫШИНСКИЙ

1938 года, декабря «» дня, г. Москва. Я, Начальник 5-го Отделения 2-го Отдела ГУГБ — Старший Лейтенант Гос. Безопасности РАЙХМАН, рассмотрев материалы по делу КОЛЬЦОВА (ФРИДЛЯНДЕРА) Михаила Ефимовича, журналиста, члена ВКП(б) с сентября 1918 года, депутата Верховного Совета РСФСР,

НАШЕЛ:

КОЛЬЦОВ родился в 1896 г. гор. Белостоке (Польша) в семье коммерсанта по экспорту кожи заграницу.