Всего доброго и — хорошего успеха.

А. Пешков.

P.S. Изображение, напоминающее профиль гроба, — к делу не относится. А со сказочкой — не церемоньтесь, годится — ладно, а не годится, бросьте, куда следует. Но если годится, я могу попросить Самокритика, чтоб он и еще написал в этом роде.

Книжку Вашу — не получил. А. П.

М. Е. Кольцов — А. М. Горькому

Москва. 25 ноября 1928 г.

Дорогой Алексей Максимович!

Большое Вам спасибо за скорый ответ, за приветствие «Чудаку», за присланную вещичку. И то и другое украсит первый номер журнала, — он выходит в двадцатых числах декабря.

Самокритика Кирилловича Словотекова мы приняли, как родного, в дружную семью чудаков. Будут ему и харчи, и постоянный теплый угол, и обеспечение на старость. Только бы бодрился, только бы писал. О людях, о книгах, о фактах, о хамстве и некультурности, о подхалимах и угождателях, о самоновейших «европейцах» с яркими галстуками и от роду немытыми ногами. Хорошо бы ближайшее письмо посвятить антисемитизму. Это тема, которой сейчас слегка лихорадят заводы и учреждения.

Благодарю и надеюсь, верую и жду — Ваш до гроба чудак

Мих. Кольцов.

Вот та «сказочка», которую написал Горький специально для «Чудака» со следующим небольшим предисловием от редакции:

«„ЧУДАК“ благодарит дорогого Алексея Максимовича за приветствие и ободрение. Рекомендованный им тов. С. К. Словотеков приказом по „Чудаку“ зачисляется на вещевое и продуктовое довольствие с № 1 журнала».

Ниже приводим первый рассказ тов. Словотекова.

В часы, свободные от занятий в Трахтресте, ходит Иван Иванович Унывающий по улицам, посматривает на подобных ему сов-человеков и, выковыривая из действительности все, что похуже, мысленно поет весьма известный романс:

А в душе его тихо назревал розовый прыщик надежды… Погуляет, сладостно насытится лицезрением злодеяний советской власти и, зайдя к тому или иному из сотоварищей по тихому озлоблению, рассказывает ему вполголоса:

— Окончательно погибают! Зашел, знаете, в гастрономический магазин, главный приказчик, очевидно, чей-то знатный родственник и потому — глухонемой, помощники его в шахматы играют, а на улице — длиннейшая очередь голодного народа за яйцами, чайной колбасой, маслом, сыром; вообще — анархия! Спрашиваю: это — какой сыр? Бесстыдно лгут: швейцарский! Позвольте, — говорю, — как же у вас может быть швейцарский сыр, когда нет у вас никаких отношений со Швейцарией? И не может быть у вас ни сукна аглицкого, ни духов французских, ни обуви американской и ничего настоящего, а торгуете вы только имитациями и репродукциями общечеловеческих товаров и сами вы отнюдь не настоящие культурные люди, а тоже имитации и весь ваш карьеризм тоже неудачная имитация европейского социал-демократизма, против которого я… впрочем, имею честь кланяться! Иронически засмеялся и ушел, знаете…

Сотоварищ по озлоблению не верит ему, но сочувственно мычит:

— Мужественный вы человек…

А Иван Иванович хорохорится:

— Вот увидите, я им скажу правду! Скажу прямо в глаза, за всех нас скажу! Потому что я уже не только надеюсь, но и верю!

И, ведь, действительно — сказал.

Как-то, находясь в состоянии глубокой задумчивости и нежно лелея прыщик сладкой надежды своей, зашел Иван Иванович в магазин — лимон хотел купить — и на вопрос приказчика:

— Что желаете, гражданин? —

ответил искренно:

— Мне бы — термидорчик!

Самокритик Словотеков.

М. Е. Кольцов — А. М. Горькому

Москва. 23 января 1929 г.

Дорогой Алексей Максимович!

Написал я для «Наших достижений» и, как будто, написал не то. Хотел показать процесс перемалывания и переделки благодушного полу-обывателя в партийца-строителя, хозяйственника. Но показал это, по-видимому, бледно. Может быть, причиной этому фельетонно-картинный характер моего очерка, обилие «красивых слов». Вина на мне, но отчасти и на редакции — меня слегка упрекали за чересчур статейный, публицистический, «скучный» характер заметки в проспекте. Это меня толкнуло в другую сторону — внешней занимательности.

Во всяком случае — я считаю, что даже в предвыпускной спешке очерк ни в коем случае не может быть пущен без Вашего просмотра.

Огорчены Вашей пассивностью к «Чудаку». Если есть в журнале (мы Вам его посылаем) недостатки — просим указать самым суровым образом. Только не бросайте нас в этом трудном деле!

Письмо Ваше ко мне, как Вам, вероятно, сообщил П. П. Крючков, получилось без упоминаемой в нем газетной вырезки. Поэтому не мог точно разобраться в нем. Если вопрос еще актуален — дошлите, Алексей Максимович, вырезку или сообщите ее содержание.

Побольше сил для работы!

Жму руку!

Ваш Мих. Кольцов

(Написал я для «Наших достижений…» Очерк в журнале не появился. В проспекте журнала «Наши достижения» была помещена заметка М. Кольцова «Культура и быт». М. Кольцов состоял в числе редакторов отдела «Культура и быт» этого журнала.)

Все шло хорошо — читатели проявили интерес к «Чудаку», тираж его возрастал, расширялся круг авторов и сатирической тематики. Возник «интерес» к журналу и у надзирающих органов. Видимо, материалы, печатавшиеся на его страницах, раздражали начальство. Да и некоторые авторы тоже. Особое усердие в нападках на «дерзость» «Чудака» было проявлено одним из руководителей Главлита — неким Стуковым. Поскольку тогда Главлит был подведомствен Наркомпросу, Кольцов счел необходимым направить Наркому А. В. Луначарскому следующее достаточно резкое письмо:

Москва 11 февраля 1929 г.

Тов. А. В. ЛУНАЧАРСКОМУ

Уважаемый товарищ!

В дополнение к устным и письменным переговорам, направляю Вам копию своего письма в Главлит. При вручении этого письма зав. русским отделом Главлита тов. Стукову, он проявил в отношении журнала и ответственного секретаря редакции тов. Левина (члена партии) исключительное высокомерие и грубость. Тов. Стуков назвал журнал «пошлятиной», «контр-революцией» и заявил, что «на завтрашнем заседании коллегии (Главлита?) будет поставлен вопрос о… закрытии „Чудака“». В сущности говоря, предложение о закрытии является вполне логичным при существующей среди работников Главлита «установке» на советскую сатирическую печать. Особенно придает энергии т. Стукову возмущение по поводу того, что мы «посмели» жаловаться Наркому. В порыве священного гнева он заявил тов. Левину, что «впредь не будет принимать никаких указаний от Луначарского».

Мы просим Вашего энергичного вмешательства в создавшуюся анекдотическую обстановку и надеемся, что вопрос будет улажен в пределах Наркомпроса, без обращения к инстанциям.

С коммунистическим приветом Мих. Кольцов

Кольцов, однако, глубоко ошибался — не он обратился к «инстанции», а сама «инстанция» проявила «внимание» к журналу. Поводом послужило следующее. В каждом номере «Чудака» в рубрике «Семейный альбом» печаталась подборка фотографий с острыми, подчас озорными сатирическими текстами. Но, в сентябре 1929 года произошла крупная неприятность с 36-м номером, в котором в этой рубрике появилась серия из пяти фотопортретов под общим названием — «Ленинградская карусель».

Это было наглядное изображение круговой поруки пяти ответственных работников Ленинграда, естественно, членов партии. По поручению Кольцова достали фотографии этих пяти чиновников. Фото разместили на одной странице соответственно по старшинству занимаемых должностей. В тексте, напечатанном под фотографиями, сообщалось, что вопрос, который должен был решить первый из этих деятелей, он переправил для решения вышестоящему, а тот — в еще более высокую инстанцию. И так до пятого — самого высокостоящего, который… немедленно вернул вопрос тому, с которого все это началось. Так замкнулся «заколдованный» круг бюрократической волокиты — самая настоящая «карусель». Этот материал привел в ярость партийных вельмож. Надо сказать, что информацию о безобразиях ленинградских чиновниках еще до «Чудака» опубликовали многие газеты, включая «Правду». Но когда об этом написал «Чудак», заговорили о подрыве партийного авторитета, о публикации антисоветских материалов.