Сегодня Гордон был готов убивать и быть убитым. Теперь же он радовался, что этому не суждено случиться. Они окрестили его «мистером Кроликом» и бросили умирать. Однако ему дарована привилегия, о которой им необязательно знать: он отмахивается от бандитов, как от безмозглой деревенщины, и предоставляет им шанс жить дальше как заблагорассудится.

Гордон приготовился ко сну, снова полный оптимизма, — глупый анахронизм в теперешнем мире. Лежа под импровизированным одеялом из мешков с почтой, он радовался тому, что не уронил свою честь. Потом он уснул, и ему пригрезились параллельные миры...

Изломанные сучья и иссушенную кору старого дерева облепил перемешанный с сажей снег. Дерево еще не совсем погибло. Там и сям виднелись слабые зеленые ростки, у которых, впрочем, не было шансов уцелеть. Конец был близок.

По стволу скользнула тень, к дереву прибило ветром странное существо — старого, израненного обитателя поднебесья, уже заглянувшего, подобно дереву, в глаза смерти.

Понуро свесив крылья, существо принялось вить гнездо — место, где ему предстояло встретить смерть. Оно неуклюже подбирало на земле веточки и складывало их в кучку, пока не сделалось ясно, что получается вовсе не гнездо, а погребальный костер.

Взгромоздившись на хворост, окровавленное, полумертвое существо затянуло прощальную песнь, подобной которой еще не слыхивали в этом мире. Хворост объяло пламя, и свет его озарил существо. Наконец ввысь рванулся синий язык пламени.

И дерево ожило: мертвые сучья потянулись к теплу, как руки старика, измученного холодом. Снег стал таять и падать пластами с воспрянувших ветвей, зелень принялась прибывать на глазах, наполняя воздух запахами жизни.

Правда, существу на погребальном костре не суждено было возродиться, что удивило Гордона даже во сне. Огромная птица сгорела дотла, оставив после себя лишь горстку пепла.

Зато дерево зацвело, и с его чудесных ветвей стали подниматься в воздух другие крылатые создания. Приглядевшись, Гордон перестал дышать: то были воздушные шары, самолеты, ракеты. Сон есть сон...

Рукотворные создания разлетались в разные стороны, наполняя небеса гулом надежды.

На капот джипа плюхнулась сорока, с рассвета охотившаяся за жуками. Дважды издав торжествующее квохтанье — первый раз обозначая занятую территорию, второй раз просто ради забавы, — она принялась выстукивать клювом проржавевшую и густо усыпанную сором поверхность.

Стук нарушил сон Гордона. Он разлепил заспанные глаза и разглядел через пыльное стекло разгуливающую перед самым его носом птицу. Ему потребовалось какое-то время, чтобы вспомнить, где он находится. Ветровое стекла, приборная панель, запах металла и бумаги — все казалось продолжением ночных грез о добрых довоенных деньках. Он долго моргал, приходя в себя и расставаясь с образами, населявшими его сновидения. Потом решительно протер глаза и взглянул в лицо реальности.

Если бы накануне, устремившись сюда, Гордон не оставил за собой пролома в зарослях, под стать слону, ему бы сейчас не о чем было тревожиться. Впрочем, то обстоятельство, что виски пролежало здесь нетронутым шестнадцать лет, подтверждало его мнение о бандитах как о лентяях. Они довольствовались все теми же тропами и местами засад и даже не позаботились как следует облазить собственную гору.

Гордон помотал отяжелевшей головой. К началу войны ему исполнилось всего восемнадцать, он учился на втором курсе колледжа и еще не успел привыкнуть к крепкому спиртному. После пережитых вчера невзгод и страхов виски попросту свалило его наповал, и сейчас ему трудно было разжать зубы и толком продрать глаза.

Потерянные богатства вспоминались теперь с удвоенным сожалением. Этим утром он не сможет попить чайку, вытереться после умывания полотенцем, побаловаться вяленым мясом, почистить зубы...

Однако Гордон не утратил философского взгляда на действительность. Главное — он остался в живых. Он подозревал, что еще успеет оплакать каждый из отобранных у него накануне предметов по отдельности. Оставалось только надеяться, что счетчик Гейгера избежит этой участи. Радиация была одной из главных причин, заставивших его устремиться из Дакоты на запад. Он смертельно устал от необходимости повсюду повиноваться проклятому счетчику, вечно трястись от страха, что его украдут или он поломается. По слухам, радиоактивные осадки пощадили Тихоокеанское побережье, чего не скажешь о заразе, принесенной ветрами из Азии.

В том-то и состояла основная странность этой войны. В ней не обнаруживалось даже подобия последовательности, она была воплощением хаоса. Люди так и не дождались от нее дружно предрекаемого смертельного конца. Скорее она напоминала залпы из дробовика, приносящие одну катастрофу средней разрушительности за другой. И ведь каждую из них по отдельности вполне можно было бы пережить...

Разразившаяся сперва «технологическая война» на море и в воздухе не оказалась бы столь смертоносной, если бы не распространилась на остальные континенты. Болезни нанесли Америке не такой ужасающий урон, как восточному полушарию, где бактериологическое оружие противника вышло из-под контроля и стало косить его собственное население. Многие американцы остались бы в живых, если бы не сбились в громадные толпы, опасаясь зон усиленного выпадения осадков, и не похоронили тем самым самоотверженные усилия медиков предотвратите эпидемии. Голод не добил бы страну, если бы обезумевшее население не блокировало шоссейные и железные дороги, стремясь поставить заслон вездесущим бактериям.

Что касается вселявшего повальный страх атомного оружия, то военные успели пустить в дело лишь малую толику накопленных запасов; потом Славянское Возрождение развалилось само по себе, и Запад неожиданно для себя одержал победу. Взорвавшихся бомб хватило для того, чтобы наступила Трехлетняя Зима, но отнюдь не вековая ночь, которая отбросила бы человечество в эпоху динозавров. Был момент — и длился он несколько нескончаемых недель, — когда казалось, что человечество, чудесным образом спохватившись, спасло себя и свою планету.

Но так только казалось. Конечно, даже такого дьявольского сочетания — парочки бомб, стайки микробов и трех плохих урожаев подряд — не хватило бы, чтобы свалить великую державу, а вместе с ней и остальной мир. Дело довершила иная болезнь, наподобие рака разъедавшая человечество изнутри.

«Будь ты навеки проклят, Натан Холн», — привычно подумал Гордон. На всем погруженном во тьму континенте не было проклятия привычнее этого.

Он отпихнул мешки с почтой. Не обращая внимания на утренний холод, расстегнул на ремне левый кармашек и извлек наружу нечто, завернутое в алюминиевую фольгу, и залепленное расплавленным воском. Он давно ждал экстренного случая, и вот таковой наступил. Ему необходимо подзарядиться энергией, чтобы прожить еще один день, а кроме дюжины кубиков говяжьего бульона у него теперь ничего не осталось. Придется довольствоваться этим.

Глотнув воды из своей фляжки, чтобы смыть горьковато-соленый комок, засевший в горле после кубиков, он распахнул ногой левую дверцу джипа, не обращая внимания на несколько брезентовых мешков, вывалившихся при этом из салона на подернутую инеем землю. Спохватившись, Гордон покосился на скелет в форменном обмундировании, безропотно проведший с ним ночь.

— Что ж, мистер Почтальон, я намерен устроить вам самые почетные похороны, какие только возможны, учитывая, что я не располагаю иным инструментом, кроме вот этой пары рук. Знаю, это недостаточная плата за то, чем вы меня одарили. Однако ничего больше не могу вам предложить. — Едва не дотронувшись до плеча скелета, он открыл дверцу со стороны водителя.

Стоило Гордону осторожно ступить на мерзлую землю, как его обутые в мокасины ноги предательски разъехались. Хорошо хоть снег не выпал. Здесь, на горе, до того сухо, что земля совсем скоро подтает, и можно будет копать.

Ржавая ручка правой дверцы поупиралась, но потом поддалась. Гордон ухитрился поймать вывалившиеся из джипа кости, обтянутые формой, в брезентовый мешок.