— Спроси у нее. Она ведь никогда не обманывала.

— Ни на одну женщину нельзя положиться, если она влюблена. Мы все хитрые, как кошки.

— Ты хочешь, чтобы я отвадил его?

— Боюсь, это тебе не удастся. Поговори с ней. Она так трогательно восхищается тобой.

— Ну, не знаю. Могу только сказать, что малый он дрянной, а это классический способ толкнуть молодую девушку в объятия мужчины. Не поступить ли нам наоборот — нахваливать его так, чтобы она почувствовала отвращение?

— По-моему, это не тема для шуток, Джон. Если бы ее мать была жива…

— Она не могла бы сделать для Коринны больше, чем ты, дорогая.

Дженни стиснула мне руку. Иногда она так не уверена в себе — и даже в моей любви,— что самая пустячная похвала действует на нее с непропорционально большой силой. Но я ошибался, принимая этот жест исключительно за проявление благодарности. Следующие же ее слова показали, что она внутренне готовилась к предстоящему ей испытанию.

— А знаешь, Джон, для чего он волочится за Коринной? Чтобы возбудить во мне ревность. Нет, нет, не говори ничего. На самом деле он домогается меня. Он знает, что я его на дух не принимаю. Приударяя за Коринной, он как бы берет реванш за то, что я его отвергаю.

— Что ты говоришь, моя любовь?…

— Я знаю, что говорю. Его тщеславие уязвлено. Нашлась женщина, которая отнюдь не считает его неотразимым. Вот Коринна и должна быть принесена в жертву.

— Допустим, ты права. Но я не могу поверить, что он…

— Сущее животное? Ты слишком культурный человек, Джон. Слишком добрый. Ты и понятия не имеешь, на что способны негодяи такого пошиба.— Дженни тяжело вздохнула.— Я чувствую всю свою ответственность за Коринну. Но не знаю, что делать.

Я постарался ее успокоить, и вскоре она задремала. Но сам я долго лежал с открытыми глазами, глубоко встревоженный тем, что мне открыла Дженни. Если дело обстоит так, что можно предпринять? Но если Дженни все это вообразила или невероятно преувеличила, это ничуть не лучше — значит, у нее снова нелады с психикой.

Я уже засыпал, когда она вздрогнула — ей, очевидно, приснился кошмар — и закричала: «Я должна!… Во что бы то ни стало!…»

На другое утро я отвез Дженни с Коринной в Шерборн и посадил их на лондонский поезд. Повар из меня никудышный, и я договорился с четой Киндерсли, что в предстоящий уик-энд буду столоваться у них. В субботу в таверне было столпотворение, и мне пришлось разделить столик с двумя офицерами Королевского флота, лейтенантом и младшим лейтенантом — они приехали с группой матросов из Портленда, где стоял их фрегат.

Разделяя восхищение морскими офицерами, свойственное мисс Джейн Остен, я, в отличие от ее героинь, нахожу их несколько тяжеловатыми в общении. Их выучка и дисциплина, сама их профессия, на мой взгляд, отгораживают их от посторонних, как будто они члены тайного ордена, если только речь не идет об их службе,— тут они, несомненно, хорошо подкованы, но подобно монахам, мальчишески простодушны, эмоционально и интеллектуально ограниченны. В наши дни их интересы еще теснее замыкаются рамками корабельных дел, ибо их профессия требует все больших и больших технических знаний.

Однако офицеры, с которыми я ужинал в тот вечер, оказались вполне приятной компанией. Когда мы вместе осушили бутылочку «Нюи Сен-Жорж», они почувствовали себя свободнее. Младший лейтенант учился в Эмберли — разумеется, через много лет после того, как я там преподавал, а его командир, лейтенант Барнрайт, высказывал весьма неглупые и оригинальные взгляды на стратегию морского флота в атомной войне; может статься, что он займет высокое место на иерархической лестнице, но может статься и так, что его образ мыслей придет в резкое столкновение с общепринятым, и тогда его карьера загублена. От стратегии мы перешли к судовой дисциплине, и тут его рассуждения были не менее интересны. Он говорил о различном характере дисциплины на малых и больших судах, при одном общем условии: «Каждый член команды должен обладать лучшей реакцией и действовать чуть-чуть быстрее, чем его противник на неприятельском судне».

По мере того как матросы за стойкой хмелели, шум усиливался и говорить становилось все труднее. В баре сидели два флотских старшины и с дюжину матросов. Старшины спокойно беседовали. Особенно поразил меня один из них,— Барнрайт сказал, что это его главный старшина,— темноволосый, очень красивый тридцатилетний малый с властным лицом, которое сразу же приковало мое внимание. Когда кое-кто из матросов слишком расшумелся, он сказал им несколько слов — у него был приятный девонский выговор,— и они тотчас утихомирились.

— На нашем судне никаких проблем с дисциплиной,— сказал Барнрайт.— Уоррен — мой главный старшина — просто молодец. Давно заслуживает повышения.

За четверть часа до закрытия Барнрайт и младший лейтенант предложили обоим старшинам сыграть в дарты[23]. Я вызвался судить их состязание. К этому времени Уоррен изрядно нагрузился: лицо его побелело, на ногах он стоял нетвердо, но на всех остальных его способностях это никак не отразилось. Он дружески потряс мою руку, сказал, что очень рад со мной познакомиться, и для начала выбил дважды по двадцать очков. Затем он выбил трижды по двадцать, трижды по девятнадцать и единичку — тут он заметил:

— Что-то я сегодня не в ударе.

Я сидел спиной к окну, выходившему на дорогу. За окнами напротив уже сгустилась тьма: там был сад. Фред и Доротея метались за стойкой, стараясь утолить жажду моряков.

Первый лег[24] за пять минут выиграли старшины. Во втором леге Барнрайт разошелся и добился победы для себя и своего партнера. Третий лег проходил в напряженной борьбе, но ему не суждено было завершиться: громко задребезжало стекло, в одном из глядящих на сад окон образовалась дыра, и какой-то черный предмет перелетел через стойку и упал у ног игроков.

Я быстро сообразил, что это отнюдь не маленький черный ананас, а граната Миллза. «Ложись!»— громко закричал Барнрайт. Фред и Доротея нырнули за стойку, несколько посетителей распластались на полу, другие отпрянули подальше от гранаты. Моя собственная реакция, к сожалению, оказалась убийственно медлительной. Среди общей паники я сидел, точно примерзший, на табурете; с его высоты я увидел, как Уоррен одним стремительным рывком схватил гранату и швырнул ее в открытое окно. Граната, к несчастью, ударилась о вертикальную деревянную стойку рамы и откатилась обратно в зал.

Кто-то завопил. Я наконец преодолел свою инертность и лег на пол. Вопли прекратились, и на несколько мгновений воцарилась зловещая тишина. Я пишу «несколько мгновений», но время, казалось, остановило свой бег. Рядом со мной, уткнувшись лицом в пол, лежал Уоррен. Секунд через десять — они показались мне целой вечностью — он медленно поднялся на четвереньки, вытащил из-под себя гранату и сказал хрипловатым голосом:

— Отбой, ребята. Это просто скорлупа. Без начинки.

По залу прокатилась почти физически ощутимая волна облегчения. Героический подвиг старшины был сведен на нет, перечеркнут отсутствием всякой в нем необходимости. Более того, он приобрел комическую окраску.

— Ну и яичко вы снесли, старшина,— съязвил один из матросов и тут же весь побагровел под суровым взглядом лейтенанта Барнрайта.

Флотская дисциплина взяла верх. Второй старшина собрал своих людей и устроил перекличку. Весь состав оказался налицо, трое пытавшихся выбежать в переднюю дверь доложили, что она была заперта снаружи. С заметным облегчением, убедясь, что никто из его людей не виноват в инциденте, Барнрайт послал двоих матросов через заднюю дверь — осмотреть сад, откуда бросили гранату, и еще одного — через окно — проверить, не торчит ли ключ в замочной скважине,— там он действительно и оказался. Только тогда лейтенант повернулся к Уоррену и сказал ему несколько похвальных слов.