— Возможно.

— Это не причинило бы ему никакого вреда,— неожиданно вырвалось у меня.— Более того, было бы для него изумительным подарком судьбы.

В воздухе весело зазвенел ее смех.

— Да вы и впрямь человек поразительный! А обо мне вы подумали? Уж не поощряете ли вы меня?

— Отец всегда желает самого лучшего для своего сына,— беспечно заметил я.

— Но вас, дорогой Джон, я отнюдь не представляю себе в роли почтенного отца семейства. Не ваше амплуа.

— И все-таки я человек в летах и мне вредно сидеть на росистой траве. Пора возвращаться.

Вера покорно приподнялась. Стоя уже на коленях, она сказала:

— Обещайте, что вы никому не расскажете о том… о том, кто разгуливал в одежде цыганенка. Никому-никому. Обещайте.

— Я только скажу, что цыганенок ускользнул от меня.

— И никогда больше не появится.

— И никто больше о нем не услышит. Обещаю.

Я протянул руки, помогая ей подняться. В следующее мгновение ее уста прильнули к моим, и я с полной силой ощутил сладость этой удивительной ночи. Я утратил способность размышлять, утратил страх — только чувствовал ее близость и сознавал, что все это назревало уже давно — и вот случилось! На мгновение мы замерли.

— Все же цыганенок не ускользнул от вас,— сказала она дрожащим голосом и осторожно высвободилась. Это было последнее, что я услышал от нее в ту ночь. Все еще как во сне, я накинул свой макинтош. Рваная шапчонка Веры валялась на траве; я спросил, не подобрать ли ее, но она только помотала головой. Мы перелезли через воротца. Она взяла меня за руку, и мы молча пошли вниз по проулку. В том месте, где от него ответвлялась направо тропка, ведущая к «Пайдалу» и Замку, она отпустила мою руку, посмотрела на меня долгим испытующим взором, свернула и тут же с обычной своей неуловимостью упорхнула в ночную темень.

Когда я открыл садовую калитку, навстречу мне кинулась Дженни.

— Где ты так долго пропадал, дорогой?— спросила она, обвивая меня руками.— И ты весь мокрый.

— Я сидел на лугу. Трава вся в росе.

После того как я с такой легкостью сказал эту полуправду, мне уже без труда далась вся последующая ложь: как я наткнулся на толпу ребят, напавших на цыганенка, как я отослал их домой и стал допрашивать цыганенка, но он вырвался и удрал.

Дженни едва прислушивалась к моим словам; тем большее отвращение вызывало во мне мое лганье. Когда мы вошли в дом и сели, она поглядела на меня испытующе, прежде чем выложить свою новость, и сказала, что у нас был Берти Карт, он ушел совсем недавно, перед моим приходом.

— Какого дьявола ему здесь надо было?— спросил я резким тоном.

На ее лице вновь появилось необычное, почти плутоватое выражение. Но я не понял тогда, что оно означает,— я все еще находился под впечатлением встречи с Верой, лишь позднее я догадался, что Дженни нервничала, не зная, как я отнесусь к этому посещению.

— Он просто забежал. Повидать нас. Без всякой цели.

Вот тут-то я и усомнился, в самом ли деле он зашел просто так, без всякой тайной цели. Что, если он видел, как я вышел, и воспользовался моей отлучкой? Но для чего? Вряд ли он мог рассчитывать, что застанет Коринну одну. Как бы то ни было, поэтому, вероятно, он и не явился на свидание с Верой в лесу.

— Коринна была с тобой?

— Да, дорогой. Сначала. А потом ушла спать.

На коленях у Дженни примостился Бастер, она нагнулась, чтобы пощекотать его за ухом, и ее лицо скрылось под перистыми золотыми волосами.

— Значит, она не так уж безумно увлечена?

— Я попросила ее уйти.

— Весьма разумно, дорогая. Мы не должны давать повод думать, будто поощряем…

— Я сказала ей, что мне надо поговорить с Берти.

— Понимаю.

— Ничего ты не понимаешь!— воскликнула Дженни, вспыхивая.— Почему тебя не было дома? Ты ее отец. Неужели ты не сознаешь, в каком трудном я положении?

— Не мог же я знать, что он заявится сюда. Ты хотела поговорить с ним о Коринне?

— Конечно. О чем мне еще с ним говорить? Оставаясь с ним наедине, чувствуешь себя такой замаранной, что хочется пойти вымыться.

— Как он себя вел?

— Довольно нахально.

— В самом деле? Придется мне сказать ему пару ласковых.

— Он, видите ли, не виноват, что девчонка в него втюрилась. Его, мол, дело стороннее. Он предпочитает женщин в соку. И так далее.

Таких, как Вера Пейстон, сказал я себе. Мне стало муторно при мысли, что Вера во власти такого скота, жестокого и тщеславного.

— Я буквально молила… просила его, чтобы он перестал прикидываться, будто увлечен Коринной, ведь сам же говорит, что не увлечен.

Я был все еще так взбудоражен, что не услышал безмолвной мольбы, с которой взывала ко мне Дженни.

— И ты знаешь, что он на это сказал? Что мы можем в любой момент прекратить уроки, но по существующей между нами договоренности должны оплатить полный курс обучения.

— Это вымогательство. Но я думаю, что лучше всего поступить именно так. Хотя и не знаю, как отнесется Коринна…

Глаза Дженни сверкнули диким блеском, ее голос взметнулся ввысь:

— У меня не было другого выбора…

— Успокойся, моя любовь. Нельзя так нервничать. Мне очень жаль, что тебе пришлось пройти столь жестокое испытание. Я улажу все сам. А сейчас — спать.

Я так и не узнал, перед каким выбором стояла Дженни.

Отныне можно было не опасаться появления цыганенка. Но на следующее утро я снова и снова мысленно возвращался к обстоятельствам его — точнее, ее — поимки. Откуда младший Гейтс и его шайка пронюхали, где искать цыганенка? Случайное ли это совпадение, что они оказались в нужный час на нужном месте?

Их действия несомненно направлял человек, который знал о ночных эскападах Веры. Этим указчиком мог быть сам Берти, возможно, он хотел сорвать их свидание в ту ночь, но если только Берти не надоела его любовница, вряд ли этот мерзкий человек поставил бы ее в положение, которое грозило бы разоблачением им обоим.

Может быть, Элвин? Ведь это он подбивал мальчишек выследить цыганенка. Вполне вероятно, что он знал и место свиданий. У него могли быть две причины, чтобы опорочить Веру: он стремился поквитаться со своим заклятым врагом Роналдом Пейстоном, а заодно и отплатить Вере за то, что она отвергла его домогательства. Но неужели пожилой человек может вести себя, словно ожесточившийся злой ребенок? Просто невероятно: одно дело — веселые розыгрыши, другое — кампания злобного насилия.

Некоторое время я прокручивал игривую мысль: уж не Пейстон ли доносчик? Я никогда не мог понять до конца его отношений с женой, но подозревал, что она стала для него лишь символом высокого положения в обществе. Убедись он в ее неверности, он не преминул бы выложить ей все, что по этому поводу думает, и, уж конечно, не стал бы прибегать к такому окольному способу унизить ее — к тому же публичный скандал грозил нанести урон его собственной репутации. И даже если бы это он напустил на нее мальчишек или же прибегнул к помощи кого-нибудь другого, вряд ли анонимные письма на его совести: ведь он тут мало кого знает. И все же нельзя не учитывать, что и эпизод с гранатой Миллза, и поджог стогов пришлись на те дни, когда Роналд был в своей резиденции.

События постепенно выстраивались в логическую цепь. Элвину я приписывал и историю с кукушкой — у него достаточно умелые руки, чтобы сладить механическую птицу,— и розыгрыш с председательством в охотничьем клубе, а возможно, и надпись на стене кабинета. Что до анонимных писем и последующих эпизодов, то они, по моей гипотезе, дело рук некоего Икса: подхватив розыгрыши Элвина, он начал подлую кампанию с еще непонятной для меня целью, рассчитывая, что все подозрения падут на Элвина.

Эти размышления так и не позволили мне заняться текстологической подготовкой первой книги «Энеиды»; в полдень я отправился на ферму возле Замка. По крайней мере в одном пункте Гейтс предвосхитил заготовленное мною объяснение. Я изложил ему свою версию эпизода с цыганенком, а в конце извинился за оплошность. Но Гейтс сказал, что не верит, что стога поджег цыганенок. Оказывается, он расспросил сына обо всем происшедшем накануне ночью и выяснил: ребятишки наткнулись на цыганенка совершенно случайно. Если все это правда, не может быть и речи о том, что кто-то их науськал. Еще я узнал, что к вечеру должен приехать инспектор страховой компании.