— Элвин не близок ни с ним, ни с его женой. Но иногда мы встречаемся. Конечно, в разговоре с ними он вполне мог упомянуть о том… что…

— Что я не в своем уме?

Такая прямолинейность ошарашила Берти, вид у него был просто дурацкий.

— За что вы набросились на меня, миссис Уотерсон? Я не адвокат моего брата, но не допущу, чтобы его обвиняли в такой подлости.

— Ваша преданность делает вам честь, мистер Карт,— извините, майор Карт.

— Не так официально, миссис Уотерсон. Свое звание я приберегаю для снобов, вроде той же Хелен. Не лучше ли называть друг друга по имени — Берти и Дженни… и Джон. А?

В темной конюшне происходила настоящая дуэль, и я не принимал в ней никакого участия, даже в роли секунданта.

— Послушайте, Дженни,— продолжал Берти,— эти письма получили многие. И многие — и здесь, в Нетерплаше, и в Толлертоне — могли их написать. Эта кампания ведется не только против вас, поэтому не стоит слишком беспокоиться. Все перемелется. В конце концов выяснится, что письма сочинила какая-нибудь придурочная старая дева. Заведомая ложь не может никого ранить.

— Вы так полагаете? Ведь в этих письмах есть зернышки истины.

— Только не в том, что получили вы.— Опершись локтем о поблескивающее седло, Берти повернулся ко мне.— И зачем пишут такие пакости, Джон?

Немного поразмыслив, я ответил:

— Это нечто вроде мести — не столько отдельным людям, сколько самой жизни, обращающей кое-кого в неудачников, в полные ничтожества. Стремление тайно властвовать над другими, взрыв долго подавляемых разрушительных начал. Не знаю.

— По-моему, это чистое злобствование.

— Называйте как хотите,— сказала Дженни,— Одно для меня ясно: эти письма написаны душевнобольным человеком.

В последующие дни не произошло ничего примечательного, если не считать того, что в окрестностях деревни объявился цыганенок. У Фреда Киндерсли сломалась машина, и он попросил меня свозить его в Дорчестер за продуктами; по пути он и рассказал мне о цыганенке.

Вот уже несколько недель деревенские жители встречают по ночам цыганенка. Поблизости нет ни одного цыганского табора, и это довольно странно. По их описанию, цыганенок — стройный паренек в надвинутой на лоб старой фетровой шляпенке. На приветствия он не отвечает, тихо проскальзывает мимо.

— И что же, по их мнению, он делает по ночам? Крадет кур?

— Ни у кого не пропало ни одной курицы,— сказал Фред.

— Может, он переодетый русский шпион?

— Нет тут для шпионов ничего интересного. Теперь у наших деревенских новая тема для разговоров. А то они все обсуждали эти паскудные письма.

— Деревенские знают о них?

— Знают. А чего не знают, додумывают.

На самой вершине холма мы свернули на дорогу, соединяющую Дорчестер с Шерборном, ее лента зыбилась перед нами в знойном мареве.

Я всегда уважал типично североанглийскую сдержанность Фреда и не расспрашивал его об анонимке, которую получил он сам. И вдруг, сидя подле меня в прямой неподвижной позе, он признался:

— Доротея очень расстроена. Не знаю, правильно ли я поступил, показав ей письмо.

Я сочувственно кашлянул.

— Меня просто поражает, откуда этот человек мог знать…— Фред помолчал, глядя сквозь лобовое стекло прямо вперед.— Я уже рассказывал вам, мы натерпелись неприятностей от Берти Карта. В письме сказано, что моя жена продолжает «путаться» с ним. Только сказано погрязнее. Конечно, я не лишился сна. Я знаю, это неправда. Но как этот тип пронюхал, что Берти и впрямь приставал к моей жене?

— Обычная деревенская сплетня? Вы же сами говорили, что…

— На людях он ничего себе не позволял. Только когда бар был пуст.

— И он оставался наедине с Доротеей?

— Да, началось так. Но пару раз он пробовал заигрывать с ней и при мне. Но я это сразу же прекратил; надо сказать, нахал он редкий.

Я с некоторым беспокойством вспомнил о перепалке между ним и Джейн.

— Я слышал, что папаша не гнушался правом первой ночи,— продолжал Фред.— Молодой Карт, видать, весь в него. Но закавыка в том, что об этом знаем только мы трое.

— И я. Вы рассказали и мне.

— Полноте, полноте, мистер Уотерсон. Подозревай я, что это вы рассылаете анонимки, я не поехал бы с вами в одной машине.

— Может, Берти проболтался кому-нибудь из женщин?

Фред Киндерсли вздохнул.

— Случались у нас в Нетерплаше мелкие неприятности, но такого еще никогда не было. Эти письма никого не щадят. Начинаешь опасаться всех. Как будто за тобой следит глаз Старшего Брата.

— Старшего Брата, то бишь Элвина,— прошептал я.

Фред призадумался.

— Элвин? Но ведь он человек безобидный. Язык у него, конечно, длинный, но…

— А как он разыграл Пейстона? Так ли уж он безобиден?

— Нет никакой уверенности, что это сделал именно он. А все же это только розыгрыш — достаточно жестокий, не спорю, но его нельзя ставить на одну доску с этими письмами. К тому же розыгрыш был устроен открыто — сам Элвин присутствовал на званом ужине и вовсю наслаждался своей проделкой. Но эти письма — тайные, трусливые — все равно что удары ножом в темноте.

— Любопытно, что они стали приходить почти сразу после розыгрыша.

— Что вы хотите сказать?

— Похоже, что розыгрыш навел кого-то на мысль написать эти анонимки: он знал, что подозрение должно неминуемо пасть на шутника, и, чтобы ни у кого не оставалось никаких сомнений, наклеил свои записки на карты.

Обдумав мою мысль, Фред сказал:

— Выходит, он точно знал, что розыгрыш устроил Элвин?

— Знал или догадывался.

— И у него есть зуб на Элвина — он хотел опорочить его.

— Возможно и так. Но не обязательно.

— Но если все же так, мистер Уотерсон, искать придется недалеко.

— И кто же, по-вашему, виновник?

— Человек, который пострадал от розыгрыша Элвина.

— Не представляю себе, чтобы крупный делец унизился до анонимки.

— Пейстон — малый беспощадный. Мы уже кое-чего насмотрелись.

— Беспощадный? Да, согласен. Но способен ли он на мелкие пакости?

— Меня очень тревожит, что будет дальше,— не сразу сказал Фред.— Письма вроде бы прекратились, но я всем своим нутром чую, что мы еще услышим об этом подонке, кто бы он ни был.

— Это зависит от того, какая у него цель. Нацелился ли он на Элвина или просто гадит как только может?

В следующий уик-энд Дженни вместе с Коринной уехала на несколько дней к своим родителям. Перед их отъездом я ощущал необычную наэлектризованность в атмосфере нашего дома; я приписал это взвинченным нервам Дженни: она, видимо, никак не может успокоиться после анонимки. И Коринна ходила со странно рассеянным видом. Я узнал лишь в пятницу, когда мы с Дженни легли спать, я узнал причину всего этого.

— Что нам делать с Коринной?— вдруг спросила Дженни.

— С Коринной? А что с ней неладно?

— Она влюбилась' в Берти. Только, Бога ради, не причитай, Джон: «Но ведь она еще школьница».

— Хорошо, моя любовь, не буду. Но я не очень хорошо представляю себе, чем мы можем помочь девочке, если она, как ты говоришь…

— Но ведь он — жуткое дерьмо и вполне может совратить ее…

— Возможно, ты и права, но…

— Не будь таким бесчувственным, Джон. Это твоя дочь. Неужели ты не понимаешь, что он может испортить ей жизнь?

Я почувствовал: Дженни вся напряглась в темноте.

— Она призналась тебе в своей влюбленности?

— Не прямо. Это-то меня и тревожит — до сих пор Коринна ничего не таила от меня. А теперь стала.

— Конечно, можно запретить ей видеться с ним, только вряд ли это принесет какую-нибудь пользу… Но ведь ты ходила с ней на все уроки верховой езды.

— Она недовольна, что ее все время провожают.

— Как бы она добиралась до Толлертона?

— Берти предложил подбрасывать ее туда и обратно на своей машине. В те дни, когда у нее уроки. В последнее время она совершает одна долгие прогулки — откуда мне знать, может, она встречается с ним.