Николай стал осторожно резать свинец кончиком ножа. Узкая голубая полоска отходила, открывая щель. Пенал поставили на попа. Стали тянуть крышку вверх, она поддалась не сразу, покачали — нехотя поползла, из открывшегося отверстия пахнуло прелью. Показался матерчатый истлевший чехол.
— Осторожно, ради всего святого, осторожно! — едва выдавил из себя Аркадий.
Пенал снова положили набок и из него бережно вытащили сверток, зашитый в холст.
Василий Степанович вынул перочинный нож и аккуратно подпорол материю. Показались края бумажных листов, скатанных в рулон.
— Стойте, — сказал Василий Степанович, — надо фотографировать. Фотографировать и составлять акт.
Я начал снимать. Из пенала извлекали карты, хрупкие листы документов с коричневыми неровными краями. Выпала тетрадь.
— Вот она! — сказал Аркадий и бережно поднял ее. — «Версия господина Соболевского относительно русских поселений в Америке». Название почему-то зачеркнуто. Под ним — «Черновая запись для журнала «Русское историческое обозрение», тоже зачеркнуто. — Он перелистал тетрадь. — Прочесть будет нелегко — это черновик.
Стали по одному вынимать документы, раскладывая их на полу.
— Какие карты! — сказал Аркадий. — Им нет цены. Вот этой самое малое двести лет.
— Здесь написано «Необходимый нос», — сказал Боб.
— Да, да… А на этой карте карандашом — курсы. Смотрите, чье-то плавание с Камчатки на Сахалин.
— Какой год? — спросил Василий Степанович.
— Тысяча восемьсот двадцать второй. Время Крузенштерна и Головнина.
— Вот предписание, — сказал я. — «Предлагаю отправиться…» А это вообще не прочитать.
— Дай-ка! — Аркадий взял у меня из рук ветхий листок. — Письмо XVII века, челобитная царю Алексею Михайловичу.
Пенал перевернули. Еще два тронутых плесенью листка упали на деревянный пол. Николай подал их Василию Степановичу.
— Ничего не понимаю, — сказал тот. — С ума можно сойти — листовки 1922 года. Вот посмотрите.
«Товарищи командиры, комиссары и бойцы Народно-революционной армии. Сегодня в ночь вам придется отойти на несколько верст и с японцами в бой не вступать. Народно-революционная армия не хочет войны с японским народом. Она борется во имя мирной жизни…»
Далее текст приказа был неразличим, сохранился только конец:
«Товарищи! Держите крепче винтовку в руках и ждите дальнейших приказаний.
Главнокомандующий
Народно-революционной армии
Уборевич И. П.»
Во второй листовке было:
«Граждане города Владивостока!
Товарищи и братья!
Близок час освобождения. Народно-революционная армия стоит у ворот города. Еще несколько дней, и она победоносно вступит на его улицы. Презренные захватчики, интервенты, много месяцев топтавшие землю Приморья, и остатки разбитой белой армии бегут. Уходя, они стараются посеять панику, вывезти с собой как можно больше ценностей, машин, продовольствия, принадлежащих народу.
Не поддавайтесь панике! В городе не предполагаются бои. Не помогайте интервентам и белогвардейцам, не разрешайте им грузить на пароходы оборудование и продовольствие.
Сохраняйте революционный порядок.
Час освобождения настает…»
— Ничего не понимаю, — сказал Василий Степанович, — откуда эти листовки?
Я нервно засмеялся:
— Прилепа! Ну конечно, это листовки Прилепы. Он вытащил пачку, а две остались. Представляешь, Аркадий, какую панику могла наделать такая находка среди твоих друзей историков? Листовки девятьсот двадцать второго года и документы семнадцатого века.
Василий Степанович теперь тоже улыбнулся.
— Да-а… А знаете, — сказал он, — этот приказ есть у меня в музее. Известный приказ Уборевича.
— И все-таки меня поражает Белов, — сказал я. — Откуда он мог узнать, где лежит пенал?
— Может быть, он нашел на «Аяне» какой-нибудь документ? — сказал Аркадий. — Не зря же он туда уехал. И эта удивительно точная телеграмма…
Он развел руками.
Мы бережно сложили карты и бумаги обратно в чехол. Отдельно спрятали листовки. Пенал закрыли. Василий Степанович сел писать акт. Водолазы разошлись.
Ночью на Изменном неожиданно ударили заморозки. Белые пятна инея потекли по склонам кальдеры. В зеленой листве у подножия горы пробилась первая желтизна. По небу мчались когтистые облачка, в обманчивой тишине угадывались предвестники осенних непогод.
Наш катер уходил. Держа в руках вязаные шапочки, на пирсе стояли Матевосян и Григорьев. Оба молчали. Когда катер развернулся, оба невесело помахали нам.
Легли курсом на мыс Весло.
Синие вершины Кунашира медленно поднимались из воды. Нескончаемо длинный остров наступал на нас. Мы шли к его водопадам, к двуглавому вулкану Тятя.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
про тетрадь Соболевского
Гостиница в Южно-Курильске была маленькая, со скрипучими полами и огромной русской печью.
Купили билеты и стали ждать самолет. Аркадий целыми днями теперь не выходил из номера. Он взял у Василия Степановича тетрадь Соболевского, сидел на плоской койке, застеленной рыжим одеялом, и, шевеля губами, что-то читал и писал.
Был осенний солнечный день, когда мы собрались в номере Аркадия — Василий Степанович, Николай, я и Боб. За окном раскачивались желтые и белые осенние березы.
— Я прочел тетрадь, — сказал, обращаясь к нам, мой товарищ. — Это черновые наброски к большой статье, которую начал, а может быть, и закончил где-то в другом месте Соболевский. Помимо текста, тетрадь содержит выписки из документов, которые автор привлек для доказательства своих мыслей. Надо признаться, что он был упорный человек и строгий исследователь. Итак, я начинаю читать. Я буду читать все подряд, и только там, где текст станет бессвязным, постараюсь дать свои объяснения.
Он откашлялся, потер рукой воспаленные глаза и повернул листы тетради к окошку, к свету.
— Первые страницы представляют собой изложение письма монаха Германа о слухах, которые касались затерянной в юконских лесах русской колонии. Далее следуют записи, касающиеся сообщения, доставленного в Россию сотником Иваном Кобелевым.
Затем начинается текст, принадлежащий самому Соболевскому:
«Итак, чем больше я размышлял над неопределенными и, может быть, даже сомнительными сведениями, полученными Германом и Кобелевым, тем яснее мне становилась необходимость опереться на новые, не замеченные ранее исследователями или еще не найденные источники. Перебрав документы, относящиеся к плаваниям на Алеутские острова и на Аляску кораблей русских промышленников, и не найдя в них ничего, кроме сведений о меркантильной стороне походов, я вдруг вспомнил об одной славной и несчастной экспедиции 1732 года. Само по себе плавание подштурмана Ивана Федорова и геодезиста Михаила Гвоздева на боте «Святой Гавриил» — явление замечательное. Напомню о нем. Мореплаватели имели предписание «идти к Анадырскому устью и от Анадырского носа к так называемой Большой земле», то есть искать Америку.
Экспедицией, которая отправлялась с Камчатки, должен был командовать штурман Генс, но он к моменту начала экспедиции ослеп. Федоров тоже лежал, страдая цингой. По приказу Генса Федорова насильно перенесли на бот, и 23 июля 1732 года «Гавриил» вышел из Большерецка, а 5 августа был уже у Чукотского носа (т. е. у мыса Дежнева).
И вот, наконец, 21 августа, как пишет Гвоздев:
«…подняли якорь, паруса распустили, и пошли к Большой земле, и пришли к оной земле, и стали на якорь, и против того на земле жилищ никаких не значилось. И подштурман Иван Федоров приказал поднять якорь, и пошли подле земли к южному концу и от южного конца к западной стороне, видели юрты жилые».
Так совершилось еще до Беринга открытие северо-западной оконечности Америки.
Совершив свое удивительное плавание, «Гавриил» вернулся на Камчатку. Но вскоре после этого слабый здоровьем Федоров умер, а Михайло Гвоздев отослал свой «Морской журнал, или лагбук» в Охотское правление. Свои объяснения Гвоздев писал еще дважды в виде «рапортов», которые требовались Берингу и Шпанбергу, то есть начальникам Сибирско-Тихоокеанской экспедиции.
Документы, переданные им Шпанбергу, считались утраченными. Но, разбирая в частном собрании личные записи одного из участников экспедиции, я обнаружил листки «Экстракта, выбранного из лагбука руки подштурмана флота Ивана Федорова капитану Мартыну Шпанбергу для собственной его памяти», а среди них запись, сделанную иным почерком и на отличной по цвету бумаге. Запись эта не могла не привлечь моего внимания. Вот она:
«…августа 22 числа вдругорядь приезжал в кухте иноземный чукча и оной же чукча сказывал через толмача, что на Большой острову не раз русские люди за морским зверем ходили, а родники его чукчины ушли с теми людьми из Нова города на реку Хеуверен, где жительство русские люди имеют издавна от Ерасима». Толмач — это переводчик, кухта — байдарка, река Хеуверен — Юкон…»
