Карл, полный скорбного смирения, несколько раз перечитал письмо, затем сложил его, запечатлел на нем горячий поцелуй и, прикрепив к нему ленточку, подаренную ему некогда Элали, повесил у себя на груди. Вслед за тем он написал письмо Вильгельму, в котором сообщал ему, что решил тоже удалиться в Донавертский монастырь, и распределил свое имущество между несколькими беднейшими семьями в Зальцбурге, ибо родных у него не оставалось.

Он отправился в путь в один из первых дней января. Дойдя до женской обители, находившейся на расстоянии одного лье от города, — здесь жила теперь Элали, — он сел под стеной монастыря и просидел так несколько часов; однако он, казалось, ничего не видел и не слышал. Мимо него прошло несколько знакомых — он даже не заметил их. Волосы его были растрепаны, борода сильно отросла, лицо было бледно, глаза мутны; несмотря на сильный холод, вся его одежда состояла лишь из грубой туники, стянутой шерстяным поясом. Снег вихрем крутился над его головой, ледяной ветер свистел в складках его рубища. Наконец, когда день уже клонился к закату, он вдруг вскочил и быстро пошел прочь. Небо к этому времени немного прояснилось и луна выплыла из-за туч; ночь была тиха.

Несколько дней спустя погода снова изменилась; начались дожди. Потекли с гор таявшие лед и снег, реки вздулись. Все работы приостановились, все дороги опустели. Тем не менее как раз в эти дни Карла видели в одной деревне, неподалеку от Донавертского монастыря. Его повстречал крестьянский свадебный кортеж. Лицо его скрывали разметавшиеся волосы, ноги были босы, одежда вся в лохмотьях. С ним заговорили, но и голос его, и движения, и взгляд — все в нем свидетельствовало об умопомешательстве. Надо полагать, что в одиночестве болезнь его стала протекать более бурно и его разум, не совсем еще оправившийся от пережитых потрясений, наконец, не выдержав, уступил ей. Рассказывают, что какие-то сострадательные люди напрасно пытались задержать его, объясняя ему, что все окрестности залиты водой и идти дальше небезопасно; он был тверд в своем намерении продолжать путь.

На следующий день Дунай вышел из берегов.

Меж тем Вильгельм удивлялся, что Карла все еще нет; в нетерпении считал он дни, прошедшие с того срока, который был назначен его другом в письме к нему; но когда он увидел, что разлившийся Дунай доходит уже до подножия горы, на которой стоит их монастырь, и понял, что все кругом залито водой и дороги отрезаны, его охватило беспокойство. Он то устремлял полный тревоги взгляд на это почти неподвижное море, то бродил вдоль его берегов, утешая себя мыслью, что вода уже начинает спадать и Дунай скоро вновь вернется в свои берега. И по мере того как начинали то здесь, то там среди воды появляться небольшие островки, в сердце его возрождалась надежда.

Однажды, глядя на плывшие по реке обломки, он заметил что-то странное — то был бесформенный синеватый предмет, который качали волны, ударяя его о камни и прибрежный песок; то всплывая вверх, то вновь погружаясь, он оказался выброшенным на песчаную отмель, и вода наконец отступила от него.

Побуждаемый смутным, но непреодолимым любопытством, Вильгельм вышел из монастыря, прошел через церковь и, очутившись внизу, под стенами, узнал то, что издали привлекло его внимание. Он подошел поближе и содрогнулся от ужаса. Пред ним был почти обнаженный труп — посиневший, покрытый ранами, окутанный тиной, с членами, сведенными судорогой, с запрокинутой головой, с повисшими волосами, в которых запеклась кровь. Так вот каким суждено было Вильгельму увидеть Карла Мюнстера! Но на неузнаваемо изменившемся лице покойного было все то же выражение благородства и доброты… Не проронив даже стона, не пролив ни единой слезы, Вильгельм расстелил на земле свою черную одежду, завернул в нее мертвое тело, взвалил его себе на плечи и пошел обратно в монастырь; он остановился перед входом на главную лестницу и, опустив на землю свою печальную ношу, стал звонить в колокол, сзывая братьев-монахов. Когда же они собрались вокруг него и он увидел, что они готовы его выслушать, он внезапно поднял покрывало, под которым было тело его друга, и с усилием, скорбным голосом произнес; «Это — Карл Мюнстер». Но он не смог продолжать — силы оставили его, и он без сознания упал на труп.

Когда он пришел в себя, подле него уже никого не было, кроме одного монаха, который и сообщил ему, что община не считает возможным похоронить чужеземца так, как то предписывает католическая религия, и, поскольку есть все же некоторое сомнение в причине смерти этого несчастного, она опасается нарушить свои долг, удостоив его христианского погребения.

Услышав это решение, Вильгельм вновь поднял тело своего друга на плечи и молча вернулся с ним на берег; здесь он вырыл могилу и похоронил его. Сверху он навалил большой камень, на котором вырезал коротенькую надпись. Но при первом же порыве ветра надпись эту засыпало песком и пылью, а первый же разлив Дуная унес с собой все — и камень и самую могилу…

Вильгельм умер в следующем году.

Элали еще жива. Ей сейчас двадцать восемь лет.

Неподалеку от Триестского порта, если идти песчаным морским берегом в сторону зеленеющей бухты Пирано, вы увидите небольшую, давно уже заброшенную обитель, находившуюся когда-то под покровительством св. Андрея и до сих пор сохранившую это имя. Береговая полоса в этом месте постепенно сходит на нет и словно совсем исчезает, дойдя до подножия горы, омываемого Адриатическим морем; но по мере того как берег суживается, он становится все прекраснее; почти непроходимые заросли фиговых деревьев и дикого винограда, листва которых благодаря освежающим испарениям залива остается всегда зеленой и юной, окружают со всех сторон этот приют созерцания и молитв. В час, когда угасают сумерки и дрожащее отражение звезд начинает колебаться на поверхности моря, подернутой легкой рябью, безмолвие и покой этого уединенного места полны очарования, которое невозможно выразить словами. Непрестанный, едва различимый шум волн, замирающих на песке, как бы сливается в один бесконечный вздох; изредка далеко на горизонте факел в невидимом челне рыбака прокладывает по воде полоску света, которая то съеживается, то вытягивается на морской волне, пока не исчезнет за песчаной отмелью; и снова все погружается во тьму. В прекрасном этом крае чувства, оставаясь праздными, не мешают душе сосредоточиться; она полновластно царит здесь над пространством и временем, словно их не ограничивают уже тесные пределы жизни; и человек, чье сердце, полное бурь, открывалось на зов мятежных и неистовых страстей, здесь, в монастыре св. Андрея, начинал понимать блаженство глубокого, ничем не нарушаемого и незыблемого покоя.

В 1807 году близ этих мест возвышался замок — простой, но изящной архитектуры; за время последних войн он был стерт с лица земли. Местные жители называли его Саsа[38] Монтелеоне, переделав на итальянский лад имя французского эмигранта, который незадолго до того скончался, оставив огромное состояние, нажитое торговлей. Дочери его продолжали жить в замке. Его зять и компаньон г-н Альберти, бывший простым негоциантом, умер в свое время в Салониках от чумы, а несколько месяцев после этого г-н де Монлион потерял жену — мать второй своей дочери. Г-жа Альберти была дочерью его от первого брака. От природы склонный к меланхолии, г-н де Монлион окончательно предался ей после этого последнего удара. Медленно угасал он, снедаемый глубокой тоской, которую не могли рассеять даже ласки дочерей. То, что еще оставалось ему от былого счастья, лишь горько напоминало о его утрате. Только на пороге смерти на уста его вернулась улыбка. Когда он почувствовал, что сердце его уже леденеет, омраченное заботами чело на мгновение прояснилось; он схватил руки дочерей, поднес их к губам, произнес имена Люсили и Антонии — и испустил дух.