— Я считаю, — поддержал помощник прокурора, — что можно позволить ему отложить рассказ, если дамы согласны.

— До этого времени, — продолжал я, — ваша фантазия может изощряться в поисках разъяснения, которое я обещал. Однако предупреждаю вас, что эта история правдива от начала до конца и что во всем, что я вам рассказал, нет ни обмана, ни мистификации, ни грабителей…

— Ни привидений? — сказала Эдокси.

— Ни привидений, — ответил я, вставая и берясь за шляпу.

— Честное слово, тем хуже, — сказал Анастаз.

— Но если это был не настоящий призрак, — сказал Анастаз, как только я сел на свое место, — расскажи нам, что же это было? Вот уже месяц, как я размышляю об этом и не нахожу для твоей истории разумного объяснения.

— И я тоже, — сказала Эдокси.

— У меня не было времени об этом думать, — сказал помощник прокурора, — но, насколько я помню, все это было страшно фантастично.

— А между тем здесь нет ничего сверхъестественного, — ответил я, — и каждый слышал от других или видел собственными глазами вещи куда более необычайные, чем то, о чем мне осталось рассказать, если вы расположены слушать меня еще.

Кружок сомкнулся теснее, ибо в долгие вечера в маленьком городке ничего нет лучше, как слушать перед сном детские побасенки. Я начал.

— Я рассказал вам, что мир был заключен. Сержи умер, Бутрэ стал монахом, а я был теперь всего-навсего мелким собственником с некоторым достатком. Выплата моих доходов за время революции сделала меня почти богатым, а наследство, пришедшее сверх всего этого, принесло мне уже неожиданные излишки. Я решил истратить их на поучительные и приятные путешествия и некоторое время колебался в выборе страны, которую бы мне следовало посетить, но это было лишь притворство моего рассудка, боровшегося с сердцем. Сердце звало меня обратно в Барселону, и этот роман, если бы был здесь уместен, оказался бы добавлением более длинным, чем самая повесть. Во всяком случае, письмо Пабло де Клауса, самого дорогого из друзей, оставленных мною в Каталонии, окончательно определило мое решение. Пабло собирался жениться на Леоноре. Леонора была сестрой Эстеллы, а Эстелла, о которой я скажу немного, была героиней романа, о котором я совсем ничего не скажу.

На свадьбу я опоздал, ее отпраздновали за три дня до моего приезда; но свадебные торжества еще продолжались, ибо, согласно обычаю, они затягиваются иногда дольше, чем радости медового месяца. Но и эти радости не иссякали в семье Пабло, который был достоин любви прекраснейшей женщины и который и ныне так счастлив, как тогда об этом мечтал. Так иногда бывает, но не нужно принимать это за правило. Эстелла отнеслась ко мне, как друг, об отсутствии которого сожалеют и которого рады увидеть снова; мои отношения с ней не давали оснований ожидать от нее большего, особенно после двух лет разлуки, — ведь происходило это в 1814 году, в недолгий период европейского мира между первой Реставрацией и двадцатым марта.[138]

— Мы пообедали раньше обычного, — сказал Пабло, возвращаясь в гостиную, куда я привел тем временем его жену, — ужин нас вознаградит; но только один час надо бы оставить, чтобы каждый из нас мог заняться своим туалетом, ведь недаром же я взял несколько лож на единственное, быть может, представление с участием Педрины, и все хотят присутствовать на нем. Эта артистка так своенравна! Бог знает, не сбежит ли она от нас завтра!

— Педрина? — повторил я в раздумье. — Это имя однажды уже поразило меня в обстоятельствах столь памятных, что я уже никогда не забывал его. Не та ли эта необычайная певица и еще более необычайная танцовщица, которая исчезла из Мадрида после своего триумфа и следов ее так и не нашли? Любопытство публики оправдывается, должно быть, талантами, которых нельзя встретить больше ни на одной сцене, но признаюсь тебе, один странный случай в моей жизни совершенно пресытил меня впечатлениями подобного рода, и я нисколько не любопытствую услышать или увидеть даже самое Педрину. Позволь мне дождаться вас на Ramblo.[139]

— Как хочешь, — ответил Пабло, — однако мне казалось, Эстелла рассчитывала, что ты будешь ее сопровождать.

Действительно, скоро возвратилась Эстелла и, когда пора было ехать в театр, подошла ко мне. Я забыл, что дал себе обещание после Инеc де Лас Сьеррас не слушать певиц и не смотреть на танцовщиц; но в этот день я был уверен, что не увижу и не услышу никого, кроме Эстеллы.

Я долго хранил верность своему слову, и мне было бы очень трудно сказать, что играли сначала. Даже шум, возвестивший о выходе Педрины, не произвел на меня впечатления, я сидел совершенно спокойно, наполовину прикрыв глаза рукой, как вдруг в глубокой тишине, сменившей взволнованные аплодисменты, раздался голос, которого я не мог не узнать. Голос Инеc никогда не переставал раздаваться в моих ушах; он преследовал меня в моих размышлениях, он убаюкивал меня во сне; и голос, который я услышал, был голосом Инеc!

Я вздрогнул, я вскрикнул, я бросился к барьеру ложи, устремив на сцену глаза. Это была Инеc, сама Инеc!

Первым моим побуждением было найти в окружающей меня обстановке какое-то подтверждение тому, что я в Барселоне, в театре, что я не обманут моим воображением, как это бывало каждый день в течение двух лет, что мне не снится один из обычных моих снов. Я попытался ухватиться за что-нибудь такое, что могло бы убедить меня в истинности моих ощущений. Я нашел руку Эстеллы и крепко сжал ее.

— Как! — сказала она с улыбкой. — Вы ведь были так уверены, что вооружены против всех соблазнов женского голоса! Педрина только начинает, а вы уже вне себя!..

— Уверены ли вы, Эстелла, — спросил я, — что это Педрина? Точно ли вы знаете, что это женщина, актриса, а не видение?

— Да, — отвечала она, — в самом деле, эта женщина — необычайная актриса, певица, какой, может быть, никто никогда не слыхал, но не думаю, чтобы это было что-нибудь большее. Берегитесь, — прибавила она холодно, — в вашем восторге есть что-то тревожное для тех, кто вас любит. Вы, можно полагать, не первый, кого вид ее сводит с ума, и такая слабость сердца не понравилась бы, вероятно, ни вашей жене, ни вашей возлюбленной.

С этими словами она совсем отняла свою руку, и я ее отпустил; Педрина все еще пела.

Потом она стала танцевать, и моя мысль, которую она увлекла за собой, безропотно отдалась всем впечатлениям, какие ей угодно было внушить. Безумие, охватившее всех, делало мое безумие незаметным, но еще усиливало его; годы, истекшие между двумя нашими встречами, исчезли для меня, ибо память моя не сохранила от этого времени ни одного ощущения подобного свойства и подобной силы; мне казалось, что я все еще в замке Гисмондо, но только гораздо более обширном, разукрашенном, наполненном огромной толпой, и крики восторга, несшиеся отовсюду, отдавались в моих ушах как ликование демонов, а Педрина, охваченная безумием вдохновения, которое только ад может внушать и поддерживать, продолжала носиться по сцене, убегать, возвращаться, взлетать, гонимая непобедимым порывом, пока наконец, задыхающаяся, изнемогающая, уничтоженная, она не упала на руки статистов, произнеся с раздирающим душу выражением имя, которое, мне показалось, я расслышал и которое болью отозвалось в моем сердце.

— Сержи умер! — вскричал я, заливаясь слезами, протягивая руки в сторону сцены.

— Вы решительно сошли с ума! — сказала Эстелла, удерживая меня на месте. — Но успокойтесь наконец! Ее уже нет!

«Сошел с ума! — повторил я про себя. — Может быть, это и в самом деле так? Быть может, я видел то, чего на самом деле не было? И слышал ли я в действительности то, что, мне казалось, я слышал?… Сошел с ума, великий боже! Отделен от всего мира и от Эстеллы болезнью, которая сделает меня предметом людских пересудов! Роковой замок Гисмондо, не это ли наказание ты уготовил для дерзких, осмелившихся проникнуть в твои тайны? Тысячу раз счастлив Сержи, умерший на полях Люцена!»