На маскараде не бывает слишком смелых признаний, не бывает слишком тщеславных надежд. Мода позаботится за вас о вашем деле и заранее обеспечит вам успех. Если почти все привязанности в нашем мире кончаются, как только надета маска, то нередко они под маской и начинаются; сладостная близость, которой покровительствует тайна, уже не раз помогала обнаружить нежную симпатию. Словом, (у меня есть всякие доводы, чтобы это доказать) бал-маскарад — лучшее из человеческих учреждений и последний отблеск золотого века.
Так как нетерпение Франца не давало мне времени позаботиться о моем костюме, я удовольствовался светло-серым домино и прикрыл лицо полумаской. Может быть, я, уже входя в зал, предчувствовал, какие наслаждения сулит мне это волшебное место, или там и вправду было что-то чарующее и действовавшее на всякую душу, но уже один вид бального зала наполнил меня сладостной тревогой и непривычным волнением. Я знаю, насколько недостойны нас подобные чувства, но ведь и Ахилл мог скрываться среди женщин, пока ему не напомнили о его доблестях, принеся ему оружие.
Франц часто бывал в этом собрании предшествующей зимой и так хорошо знал манеры, повадки и костюмы его всегдашних посетителей, что взялся назвать мне все маски по именам и быть для меня проводником столь же полезным, как черт Асмодей для школяра Клеофанта.[24] Мы сели в той части зала, где было больше всего народу, и начали наш смотр.
— Было бы совершенно излишне, — сказал Франц, — называть тебе всех, кто будет проходить мимо. Многих привело на бал любопытство, желание быть замеченным или потребность чем-нибудь заполнить несколько часов досуга, для которого нет лучшего употребления. Такие люди встречались тебе везде, и они везде одинаково мало достойны внимания. Показать одного из них — значит показать всех, и природа так плохо позаботилась об их уме и характере, что можно, не слишком преувеличивая, сказать, что эти модные автоматы вышли прямо из рук Кателя.
Было бы, может быть, столь же бесполезно распространяться о людях, которых ты узнал так же быстро, как я, и чей характерный облик не ускользнул от твоей наблюдательности. К чему стал бы я показывать тебе этих оригиналов, которых узнает всякий? Их приметы уже известны общественному мнению. Вот мужчина с одутловатым лицом и черными курчавыми, недавно остриженными в кружок волосами, который неловко носит модное платье, старательно показывает всем свои руки, украшенные каждая полдюжиной перстней, и считает признаком хорошего тона раздражать женщин, окидывая их бесстыдными взглядами. Надо ли говорить, что это — оптовый торговец?
Если я покажу тебе высокого юношу, который смущенно ходит среди толпы, боится измять свой новый фрак и натыкается на встречных, заглядевшись на кариатиды, — нужно ли говорить, что это провинциал, совершающий свое первое путешествие? А та полнотелая женщина, которая так величественно носит остатки когда-то дорого оплачивавшейся красоты и презрительно проплывает мимо в своем пышном наряде, — разве ты не видишь, что это содержанка, уволенная в отставку временем и снова ищущая покупателя?
Ты уже знаешь большинство молодых людей, которые, видишь, столпились у стола, уставленного стаканами с пуншем и ликерами, и наполняют весь зал раскатами своего буйного веселья. Но даже если бы ты видел их впервые, я уверен, что ты по шумным разговорам и смеху, разражающемуся при каждой шутке, узнал бы в них заурядных писателей, надменно прозябающих в гордой безвестности. Это действительно писатели, и не удивляйся, что плоские остроты, которыми блещет их разговор, вызывают у них всех такую веселость. Им свойственно рукоплескать всему, что они только ни скажут, а говорят они все зараз. Я исключаю из их числа того молодого человека, что слушает с таким скромным видом и восхищается ими из желания угодить. Это провинциальный литератор, который приехал в столицу испробовать свои силы и только еще начинает. Пустил он в обращение пока всего лишь тридцать две тысячи триста пятьдесят листов печатной бумаги.
Среди мужчин, которых нам еще остается рассмотреть, ты, наверное, узнал того юношу в широкополой шляпе, который, скрестив руки на груди, с задумчивым видом бродит от одной группы к другой, но ни с кем не заговаривает. Он надел желтые брюки и небесно-голубой фрак, чтобы еще больше походить на Вертера, которого избрал своим героем; эта мания явилась причиной таких приключений, что мне часто хотелось их записать, и я не могу не рассказать тебе о некоторых из них. Этот фанатик, который, впрочем, обладает многими приятными качествами и настолько умен, что мог бы обойтись и без оригинальничанья, дожил до двадцати лет, ни разу не испытав сильного чувства, и, хорошо принятый всюду, где ему хотелось бывать, ограничивался обыкновенными способами волокитства. Как раз в это время случай дал ему в руки роман, о котором я упомянул, и у юноши возник сумасбродный план сделать его руководством для поведения. С этой минуты он стал заниматься исключительно тем, что могло его приблизить к избранному им образцу. Он купил Вецштейнова Гомера, не умея еще его читать, и ценой упорных усилий научился сносно рисовать пейзажи. Если не считать Шарлотты, подделка была и так уже поразительно похожа, но наш юноша твердо решил еще увеличить сходство, и его болезненное воображение с каждым днем все больше привыкало к мысли о роковом конце. Наконец ему оставалось только выбрать себе героиню и определить продолжительность осады. Он изучил все издания Вертера, чтобы принять решение по этому главному вопросу; не найдя в них точных указаний, он определил, как средний срок, месяц и, собрав всю силу воли, устремился в это опасное предприятие.
— Ты знаешь, — продолжал Франц, — что мне дали при крещении имя Вильгельм. Это счастливое совпадение доставило мне возможность переписываться с нашим юношей и познакомиться с различными подробностями его истории.
Первая, кто удостоился странной чести изображать для него Лукрецию[25] Вертера, была одна молодая женщина, только что вышедшая замуж и необыкновенно сентиментальная. Ум и сердце ее были воспитаны на английских романах, и незадолго до того она сочеталась браком по склонности с одним прекрасным человеком. Она никуда не выезжала, не танцевала на балах и не бывала в театре без мужа. Когда он находился с ней, она осыпала его ласками, в его отсутствие не уставала восхвалять его; одним словом, наш философ был в восхищении от этой встречи, и ему не терпелось воспользоваться представившимся случаем. Через неделю он отважился на объяснение; оно было принято так, как он и ожидал, со всем гневом, который подобное оскорбление может вызвать у добродетели. Но вскоре к нему смягчились благодаря его молодости. Ему простили смелость его шага из уважения к его страсти и даже предложили дружбу, если только он может ею довольствоваться. Юноша сдался на эти условия и замаскировал таким образом свои домогательства, не прекращая их, однако. Мало-помалу свидания участились, отношения стали сердечнее, доверие искреннее. Через три недели ловко подложенный подводный камень заставил его подругу пасть, и она уступила любовнику, продолжая уверять его в своей нежности к мужу.
Все это не смутило юношу. Он знал, что женскому характеру присущи странные неровности и что, когда ищешь верную жену, в первый раз можно ошибиться. Он стал волочиться за одной богомольной дамой. «Теперь, — говорил он, — я уверен, что меня отвергнут, так как та, кого я люблю, и благочестива и постоянна, а небо тоже имеет свою долю в брачных делах». Его надежды, как и в первый раз, обманули его, и исход дела это доказал. Он избрал полем битвы храм всевышнего, он соблазнял святую всяческими ужимками, он осаждал ее псалмами и поучениями, он пел ей страстные романсы на мотив церковных песнопений, и мистическая Шарлотта сдалась соблазнителю, шепотом вознося молитвы.
Нам предстоит еще слишком многое увидеть, чтобы я мог и далее так же неотступно следовать за ним во всех его боевых схватках. Достаточно будет сказать, что любовь упорно продолжает приносить ему огорчения, ибо составляет счастье других и не перестает открывать ему милости, которые он не перестает проклинать. До сих пор конец всех его попыток был одинаков. Только три женщины дали ему возможность насладиться игрой. Первая была кокетка, которая всем идет навстречу, но не отдается никому; к концу четвертой недели каприз решил дело. Вторая — женщина с принципами: она ненавидит мужа, но дорожит своей репутацией, которая дает ей право быть надменной и злословить. Некое таинственное, но благоприятное обстоятельство заставило ее пасть на день позже назначенного срока. Третья, наконец, была хорошенькая фермерша из окрестностей Парижа, которая всегда вела столь безупречную жизнь, что все объясняли это каким-нибудь скрытым недостатком или отсутствием темперамента. Эти причины были не таковы, чтобы наш чудак умер от них; он изложил их мне и ожидал моего ответа, когда тщеславие отдало ему его жертву за час до того, как закончился месяц. Это была его тридцать шестая попытка. С горя, что ему не удалось найти свое сокровище в деревне, он пришел искать его на маскарад.
